Мне хотелось купаться и загорать. Но было слишком много народу, особенно в воскресенье, мой единственный свободный день.
Опять приехал Жак.
Он, можно сказать, вернулся в лоно семьи, но его возвращение не вызвало такой эйфории, как в первый раз. Я знала, что он опять уйдет, как только я признаюсь ему, что подписала контракт на «Истину».
Для меня он был здесь на временном постое.
От наших отношений комнатной температуры мне было мало радости; правда, в одно из воскресений он взял напрокат катер и увез меня на целый день в открытое море. Мой живот походил на маленький буек, и казалось, будто я держусь за него, лежа на спине посреди безбрежного и пустынного соленого простора. Я нежилась в воде, обсыхала на солнце и чувствовала, как пробуждается жизнь в моей крови, в моем сердце, в моем теле. Как необходимо мне солнце, чтобы выжить, как я люблю море и его тайну!
Я очень привязалась к Мусе и спросила ее, не согласится ли она стать няней моего ребенка. Она уже хорошо знала меня, привыкла к царившей в доме атмосфере «кабаре», была в курсе моих отношений с Жаком. Только славяне, мудрые и веселые от природы, способны на такую снисходительность к людям. Муся могла бы быть моей матерью, могла быть и матерью моему ребенку. Она с радостью согласилась, и у меня камень с души свалился. С Аленом они отлично ладили; было даже решено, что, когда Муся будет брать выходной, заменять ее будет Ален: никому постороннему он не желал передавать право заниматься младенцем.
Я была на пятом месяце!
Стало немножко заметно, какое там немножко — очень! Талия у меня теперь отсутствовала, снимать можно было только «американским» планом, не ниже «роскошеств», как говорил оператор Луи Не, старый мальчишка с парижских улиц, милейший человек и бог кадрирования.
Для меня фильм был почти закончен. Самое время! И тут страшное, невероятное известие ошеломило меня: Сильвия Лопес умерла от лейкемии. Никакие врачи, никакое лечение — ничего не помогло. Она угасла, оставив мир скорбеть по ее красоте и молодости, по ее любви к жизни и умению добиваться своего. Я не могла не думать, что умереть следовало бы мне, мне, я-то ведь все для этого сделала!
Ее смерть сама по себе была трагедией, а для фильма она обернулась настоящей катастрофой. Чтобы поскорее закончить со мной, Буарон оставил съемки нескольких сцен с Сильвией на потом. Теперь надо было начинать все заново с другой актрисой, и это при том, что я могла сниматься только крупным планом! Часть декораций сохранили для съемок с новой актрисой, но контракт съемочной группы со студией «Викторина» истекал. Надо было освободить место следующему фильму, и все остатки наших декораций громоздились на одной площадке. Тем временем Франсис Кон лихорадочно искал актрису, которая могла бы войти в роль без долгой подготовки.
Это оказалась Доун Адамс!
Все сцены были сняты заново с ней! Снимали на скорую руку, чаще всего крупным планом, декораций не хватало, а мой живот занимал слишком много места. Мне казалось, что я вижу Сильвию, а передо мной была Доун. Мы с Анри Видалем очень тяжело переживали скоропостижную, такую неожиданную кончину Сильвии. Но таков уж закон зрелищ — может случиться несчастье, а продолжать все равно надо.
Я заехала ненадолго в «Мадраг», затем вернулась в Париж и стала готовиться к переезду в квартиру побольше, как вдруг соседка сообщила мне, что продает свою. Вот удача! Квартира прямо-таки свалилась с неба — я смогу видеть ребенка, когда захочу, стоит только пересечь лестничную площадку. Он будет жить там с Мусей, а я останусь в своей квартире, которую так люблю.
Уже было решено, что я, как все знаменитости, буду рожать в клинике «Бельведер», самом снобистском медицинском учреждении того времени.
А пока я потихоньку обустраивала квартиру, которая должна была стать детской. Там была комнатка, предназначенная младенцу, и огромная, залитая солнцем гостиная с пятью окнами, которую я отвела под кабинет Жака. Мне очень нравилось обставлять и украшать квартиру.
И вот в этот-то период относительного спокойствия Жака призвали в армию. Эта новость нас потрясла! Его отсрочка кончилась, ее не продлили. Служба в то время продолжалась от двух с половиной до трех лет. Шла война в Алжире.
Я о военной службе была столько наслышана, как будто прошла ее сама! Я знала об уставах, знала, что надо пить, чтобы нашли белок в моче, знала, как глупы унтер-офицеры и какая все это чудовищная потеря времени. Я становилась воинствующей антимилитаристкой.
Как я буду жить целых три года без Жака?
Конец его актерской карьере, его далеко идущим планам, честолюбивым замыслам о собственных фильмах.
Мы плакали, обнявшись, но наши слезы никого не трогали, кроме нас самих, и безотказный капкан административного аппарата уже захлопывался за молодостью, которую один из множества мужчин должен был отдать Франции. Жак поклялся мне, что его комиссуют, он добьется этого ради меня, пусть даже ценой своего здоровья, репутации, жизни, в конце концов.
Он уехал 20 сентября, в день выхода на экраны фильма «Бабетта идет на войну». На афишах Жак выглядел бравым лейтенантом. С горделивым видом он красовался рядом со мной на стенах парижских домов и рекламных страницах газет.
«Бабетта» одержала победу в своей войне и была благосклонно принята публикой: зрителей привлекла чета, которую составили мы с Жаком, окружавшие нас великолепные актеры — Франсис Бланш и другие — и вся эта потешная и уморительная война не всерьез.
А Жак после уик-энда, проведенного в вооруженных силах, вернулся мрачнее тучи. В то время освободиться от воинской службы было практически невозможно, и никакие липовые оправдания всерьез не принимались. Годными признавались самые хилые из сынов Франции. Для пополнения рядов армии мобилизовали даже тех, кто прежде был комиссован; иные воинские части, наверно, представляли собой отряды рахитиков.
Жак делал ставку на психическую неуравновешенность. При его действительно подавленном настроении он без труда сыграл нервную депрессию, отказался принимать пищу и демонстрировал полное равнодушие ко всем и вся. Однако его физическую форму признали более чем удовлетворительной, и приговор был: «годен к службе». Жак твердо решил с помощью своего друга доктора Д. подорвать свое здоровье до мобилизации, лишь бы избежать кошмара, которым была для него и для меня эта бесконечная и бессмысленная воинская служба. Он ничего не ел, накачивался кофе, перестал спать и поглощал в огромных количествах успокоительные и снотворные. Он исхудал, глаза ввалились и покраснели. Его нервозность внушала опасения! Слабость не поддавалась описанию! Доктор Д. мерил ему артериальное давление — оно неуклонно падало!
Я перепугалась не на шутку!
Я жила с тяжело больным человеком, больным от нашего бесчеловечного общества, которое забирает себе лучшее, а отдает только худшее. Я видела, что Жак разрушает себя, что он, возможно, навсегда погубит свое здоровье, и все это ради того, чтобы быть со мной, когда родится наш ребенок.
На Поль-Думере мы жили, как в клетке.
Правда, мы могли пересечь лестничную площадку и оказаться в квартире напротив: еще несколько квадратных метров, где можно было ходить кругами. Но мы просто сходили с ума! Как же я понимаю зверей, на всю жизнь запертых в тесных клетушках зоопарка!
Доктор Лаэннек, которому предстояло принимать у меня роды, посоветовал мне по часу в день гулять пешком в Булонском лесу с моими собаками. Но как я могла совершать этот необходимый моцион, когда десятки набитых фоторепортерами машин поджидали меня возле дома?
Я заказала у Дессанжа парики — черные, с короткой стрижкой. Выйти я никуда не могла и видела, как с каждым днем увеличивается темная полоса у корней моих светлых волос. Нужно было покраситься, но сама я никак не могла этого сделать. Весь день я ходила в парике, это было очень мило, но вечером, сняв его, я видела мои волосы, слипшиеся, тусклые, как слежавшееся сено, видела широкую каштановую полосу у корней и чувствовала себя грязной, неухоженной. А ведь длинные густые волосы всегда были моей гордостью, моим лучшим украшением. Что же я с ними сделала?
