Мне казалось, что я не переживу разлуки.

Я останусь одна с моей тайной ношей, с грузом ответственности за очень важный для меня фильм, с сознанием своей ущербности и физической слабости, а мой муж будет где-то далеко, на яхте, недосягаемый даже по телефону — от этой мысли я плакала с утра до вечера и с вечера до утра. Жак, понимая мою проблему, переживал подлинную нравственную трагедию. Глубоко тронутый моим искренним смятением, он решил, сославшись на свою болезнь, расторгнуть контракт.

Это была огромная жертва.

Ради того чтобы быть со мной, он отказался от потрясающей роли — Морис Роне, сыграв ее, стал звездой. Жак пожертвовал для меня признанием, которое так необходимо всякому актеру.

Препоручив «Мадраг» и Капи заботам четы итальянцев-садовников Анджело и Анны, которые приходили каждый день на несколько часов, мы — Ален, Жак, Клоун, Гуапа и я — отправились в Кань-сюр-Мер, где в горах для меня на время съемок был арендован красивый старый дом, принадлежавший одному антиквару.

Франсис Кон, очень славный человек, которого все с моей легкой руки звали Фран-Фран (такая у меня причуда — удваивать первый слог имен всех моих друзей), постарался устроить мне самый теплый прием. Шампанское, лососина, икра, экзотические фрукты… все полакомились, кроме меня — меня по-прежнему мутило.

В тот же день я узнала, что мой секрет был секретом полишинеля. Вся съемочная группа уже знала о моем «бремени», и Франсис был мне бесконечно благодарен за то, что я скрыла этот факт от страховой компании, дав ему возможность снять фильм или, по крайней мере, начать его.

Я, как известно, недавно вышла замуж и вполне могла забеременеть в ходе съемок — в этом случае страховой компании возразить было нечего. Главное — чтобы в начале все было законно.

Уф! У меня появились союзники!

Мама Ольга говорила, что я сумасшедшая, но отважная. Глаза у нее были на мокром месте, когда она прижимала меня к груди, выражая надежду, что все пройдет хорошо. Она сообщила, что проведет со мной несколько дней, чтобы помочь мне освоиться и в случае чего поддержать. У Жака, когда он это услышал, судорожно сжались челюсти. Он не любил ее, находил навязчивой и считал, что его присутствия мне было бы вполне достаточно.

Мне надоели все эти зануды, и я отправилась в одиночку обследовать дом — очень милый, только битком набитый.

Случайно забредя на кухню, я столкнулась нос к носу с какой-то женщиной, которая улыбнулась мне и сказала, что зовут ее Муся, а здесь она для того, чтобы побаловать меня и помочь вести дом. Наконец-то я почувствовала, что встретила человека настоящего, простого, умного, доброго и бескорыстного. Я уселась рядом с женщиной, и мне сразу стало хорошо.

В сущности, я могла быть самой собой только с людьми, которые делали вид, будто не знают, кто я такая. Завязался разговор, я отдыхала душой, и время шло незаметно. Пахло супом, провансальскими травками, свеженатертым полом — это все были запахи Муси.

Я слишком поздно поняла, какую чудовищную совершила ошибку, не дав Жаку уехать на съемки «На ярком солнце», помешав ему жить своей жизнью актера, жизнью мужчины, лишив его возможности чувствовать себя на равных со мной.

Напряженность между ним и мамой Ольгой все усиливалась. Мы с ним не были больше близки — ни в каком смысле. Мой день был заполнен: Ален, почта, счета, заказы, Муся, меню, покупки, обеды и ужины, телефон, хозяйство и мама Ольга, проекты, сценарий, поправки в диалогах и т. д. Мы с Жаком оставались вдвоем только поздно вечером, когда я с ног валилась от усталости, а он, сильный молодой мужчина в отличной форме, надеялся наконец хоть что-то получить от женщины, которая засыпала, вместо того чтобы отвечать на его вполне естественные желания!

Жак сходил с ума, и я его понимала, но можно было понять и меня! Мы с ним говорили на разных языках. Мы постепенно становились врагами, я от него устала, избегала его, чувствуя себя в безопасности лишь в присутствии третьего лица.

Накануне первого съемочного дня, 14 июля, мы все — Ольга, Ален, Муся, Жак и я — собрались на террасе и любовались великолепным фейерверком, озарившим разноцветными огнями Бухту Ангелов.

Мы пили шампанское, пахло Провансом, было тепло, пели цикады, Клоун и Гуапа, напуганные шумом и треском, забились под шезлонги. Было так чудесно, и я чувствовала себя почти хорошо, несмотря на волнение, которое всегда предшествует началу съемок.

Именно этот час почти полного блаженства выбрала мама Ольга, чтобы сообщить мне новость: Рауль Леви и Анри-Жорж Клузо предлагают мне с мая 1960 года сниматься в фильме «Истина». Это будет потрясающая картина, а трагедийная роль сделает из меня признанную актрису, станет венцом моей карьеры.

Я почувствовала, как Жак весь сжался!

Ольга все перечисляла, как много может дать мне такой фильм. Я молчала, чувствуя, что неотвратимо надвигающаяся гроза вот-вот разразится. А между тем мне хотелось броситься Ольге на шею, сказать ей, как я счастлива, что мне сделано подобное предложение, хотелось пуститься в пляс, расцеловать всех подряд, хотелось смеяться. Меня переполняла гордость: такие люди, как Клузо и Леви, оказывали мне доверие.

Жак вскочил.

Лицо его было непроницаемо, кулаки сжаты. Он принялся ходить взад и вперед; его силуэт маячил на пламенеющем фоне фейерверка, как китайская тень. Вдруг он круто повернулся к Ольге:

— Могли бы, между прочим, поинтересоваться моим мнением… или я вообще не в счет в ваших играх, я, ее муж! Отныне я решаю, будет моя жена сниматься или не будет! А я не желаю, чтобы она снималась, скоро ей придется заниматься ребенком. Этот фильм — последний, в котором я разрешаю ей сняться, и то потому, что она подписала контракт еще до того, как я вошел в ее жизнь!

Я остолбенела. У нас сейчас не бальзаковские времена!

Да как у этого паршивца, который к тому же еще и живет за мой счет, язык повернулся сказать такое моему импресарио при моем секретаре, моей горничной и при мне самой! Ну нет, этого я не потерплю.

От ярости я не могла вымолвить ни слова, только чувствовала, как во мне поднимается жар и волна нечеловеческой силы захлестывает меня. Я готова была убить этого супермена на содержании, который посмел так нагло сунуть свой нос в мои дела, не имеющие к нему никакого отношения. Ольга, однако, сумела сохранить спокойствие, по крайней мере внешне. Она не понимает, сказала она, с какой стати он позволяет себе вмешиваться в деловой разговор, который касается только ее и меня.

Услышав это, Жак кинулся на нее, схватил за горло и заорал:

— Я ее муж, старая сводня, теперь я решаю, а я говорю нет, нет и нет, никогда, хватит этой курочке нести для вас золотые яички, кончено, кончено, кончено!

Ален уже разнимал их, умоляя Жака успокоиться, а Муся взяла меня за руку, чувствуя, что я вот-вот кинусь в драку.

Я действительно вскочила, словно подброшенная пружиной, и влепила Жаку пару великолепных пощечин — они были достойны лучших кадров мирового кино. То, что началось потом, не поддается описанию. Это был выплеск ярости, слишком долго копившейся и в нем, и во мне, бурное выяснение отношений, неуправляемая стихия; то, что мы делали, что кричали друг другу, не укладывалось ни в какие рамки дозволенного. Нам двоим было тесно в этом доме, на этой земле, один из нас должен был уйти навсегда. Я ненавидела его, ненавидела себя за то, что вышла за него замуж, что ношу от него ребенка, я хотела умереть, сдохнуть, сгинуть, а его оставить на всю жизнь калекой, импотентом. Я изо всех сил била его коленом между ног, я наказывала то, что сильнее всего меня унизило.

Ольга, Ален и Муся общими усилиями и с большим трудом растащили нас.

Я лежала на полу с распухшим лицом и адской болью в низу живота. Может быть, у меня будет выкидыш! Ольга позвонила маме и сказала, чтобы она приезжала немедленно, что мне очень плохо и что я вышла замуж за буйного психа.

Жак убрался — и слава Богу!