Как я мог выполнять все эти обязательства одновременно? Кроме всего прочего, мне еще пришлось осуществлять режиссуру «Пигмалиона». Я выбрал Жана Валла в качестве режиссера, потому что мы очень хорошо работали с ним над «Шери». К несчастью, через три дня Жанна Моро заявила:

— Или он, или я. Я не могу работать под руководством Жана Валла, его указания всегда противоречат тому, что чувствую я.

— Кого же ты хочешь в качестве режиссера?

— Тебя.

Нужно было срочно что-то делать. По истечении шести дней контракт считается принятым, а при его расторжении приходится платить большую неустойку.

Больше всего я дорожу Жанной Моро. Пришлось пожертвовать Жаном Валлом.

И вот я — импровизированный режиссер. Подготовка декораций, примерка костюмов, режиссура, съемки, работа над ролью Хиггинса, роль в «Будущих звездах», участие в пьесе «Адская машина» — и все это одновременно! Я снимаю комнату в отеле напротив театра, сплю два часа в сутки. Любопытная деталь: профессор Хиггинс — пурист фонетики, а меня постоянно критиковали за то, как я говорю на сцене. То есть этой ролью я бросаю вызов. Так что помимо всей той работы, которую я взял на себя, мне пришлось еще выполнять упражнения по дикции, зажав карандаш между зубами. Со временем я убедился, что упражнения помогают мне поставить голос и снимают усталость голосовых связок. После этого спектакля я уже больше никогда не услышу замечаний по поводу своего голоса.

«Пигмалион» пользуется огромным успехом — каждый вечер мы играем при переполненном зале. Жанна Моро тоже имеет настоящий успех. Хвалят мое благородство по отношению к ней, потому что я строю мизансцену в ее пользу, а не в свою. Я объясняю, что делаю это с эгоистической целью: хочу, чтобы она стала звездой и чтобы мой театр работал и в случае моих вынужденных отлучек. Это была правда.

Жорж ушел из «Лидо». Он хочет иметь собственную труппу.

— Так создай ее, — посоветовал я.

— Но никто не ангажирует неизвестную труппу.

— Ты создай, а я обеспечу ей популярность. Он сформировал труппу. Я сделал макеты декораций, придумал костюмы. В театре «Буфф-Паризьен» снова оборудовали оркестровую яму. Я пригласил двадцать пять человек, в основном директоров мюзик-холлов. Но зал переполнен. Этого я не предвидел. Мне пришлось стать импровизированной билетершей и самому размещать людей. Спектакль длился всего сорок пять минут. Цель Жоржа — выступать в «Бобино» или в «Олимпии», то есть составлять часть программы. Мы показывали эти балеты днем, поэтому удалось пригласить оркестр из «Лидо». Джаз звучал совершенно фантастически в этом небольшом, прекрасно спроектированном театре. Он задал такой тон, что с момента поднятия занавеса и до финального аккорда аплодисменты не смолкали. Жорж едва успевал подписывать контракты.

Мой импресарио так хорошо составила мой контракт с «Буфф-Паризьен», что, если удача мне не изменит, я могу стать владельцем театра. Виллемец испугался и решил его продать. Я пользуюсь приоритетом как покупатель, но у меня нет необходимых средств.

Мне предложили сыграть в спектакле «Цезарь и Клеопатра» в «Театре Сары Бернар». Мы репетируем уже месяц, а до генеральной репетиции осталось две недели. Роль меня увлекает, потому что позволяет мне опередить свой возраст.

— Ты же не собираешься себя старить, — забеспокоился Андре Жюльен. — Я пригласил Жана Маре вовсе не для того, чтобы он себя обезобразил и состарил.

— Нужно воздать Цезарю Цезарево.

У моего Цезаря почти лысая голова, нос с горбинкой. Голос я также изменяю. Выхожу я спиной к публике, так как разговариваю со Сфинксом, находящимся в глубине сцены. Зрители не узнают моего голоса, я поворачиваюсь к залу, они не узнают моего лица. Я слышу, как один зритель в первом ряду говорит: «Это не Жан Маре играет». Именно этот невольный комплимент был одним из самых приятных в моей артистической карьере.

Жорж Невё написал мне письмо.

Я занимаю гримерную Сары Бернар. Мне немного совестно нарушать неприкосновенность места, которое должно было бы быть запретным для всех. Ее телефон еще здесь. Как бы мне хотелось, чтобы она позвонила! Я вспоминаю Дюллена, он тоже нарушил табу этого святилища, заняв его в свое время, как я занимаю его сегодня.

Дюллен... Сколько воспоминаний! Я не переставал почитать его. Помню, как радостно он меня встретил, когда я проведывал его в больнице Ларибуазьер. «Ты пришел, ты!» В этих словах было столько признательности... Я любил Шарля Дюллена, как любил театр, и театр, как и я, потерял с его смертью что-то очень важное.

Я участвую в нескольких фильмах, один из которых снимается в Японии, два в Югославии и один на Корсике.

Жорж уезжает в Голливуд, где будет сниматься с балетом Ролана Пети в «Хрустальном башмачке» — Лесли Карон в главной роли. Он приглашает меня приехать туда к нему в отпуск. Если я поеду в Голливуд без официального приглашения, могут подумать, что я приехал в надежде получить контракт. Мне этого не хотелось, но я все же поехал. В Нью-Йорке нужно сделать пересадку на внутреннюю линию. Предстояло шесть часов ожидания. Ко мне бросаются фоторепортеры. Но не потому, что я очень известен в США, просто авиакомпании сообщают фамилии V.I.P. [39]А в самолете Париж — Нью-Йорк не оказалось другой персоны, которая могла бы заинтересовать прессу. Мне задают вопросы:

— Вы останетесь в Нью-Йорке?

— Да.

— Подождите минутку, мы приведем журналистов.

Но я сбежал. На такси я добрался до города, снял номер в отеле, принял душ и вышел побродить. Никто меня не останавливал. Только одного негра я, кажется, заинтересовал. Он подошел ко мне и спросил, французский ли на мне костюм. Я был разочарован, потому что считал, что одет как американец.

На внутренних линиях персонал не предупреждает, кто находится в самолете. Жорж встретил меня в зале прибытия. Он снял с друзьями дом в обычном квартале. В Голливуде я провожу время, занимаясь хозяйственными делами, готовлю для всех, мою посуду. Я никуда не выхожу, бываю разве что у Ролана Пети, у которого есть бассейн. Я съездил только в Салтон-Си и Сан-Франциско.

Когда я захожу в магазины за покупками, меня спрашивают:

— Вы француз?

— Да.

— Вы работаете в МГМ, как и ваши товарищи?

— Нет.

— А чем вы занимаетесь?

— Живописью.

Жорж удивлялся, что торговцы помогали мне донести покупки до самого дома. Здесь это не принято. Поскольку дом находился близко от рынка, я не мог даже воспользоваться машиной Жоржа. Впрочем, я вообще не осмелился бы сесть за руль. Огромный поток машин и многочисленные ремни приводили меня в ужас: я боялся в них запутаться.

Пришла телеграмма от Эдуара Дермита. Жан очень болен, у него инфаркт. Я срочно возвращаюсь в Париж. Близкая подруга Жана превратила свой дом в клинику. Лифтом пользоваться запрещено, чтобы избежать шума. В доме постоянно находятся медсестры, врачи. Мне не разрешили свидание сразу же по прибытии. Жан знает, что я в Голливуде, и мое возвращение может быть для него потрясением. Я в смятении и тревоге.

Наконец на следующий день мне разрешили его повидать. Жану объясняют, что мне пришлось вернуться из-за срочной работы. Он лежит совершенно неподвижно: ему нельзя даже шевельнуть головой. Он улыбается.

— Они снова сделают меня наркоманом, — говорит он, — мне колют морфий.