Доктор Эрве не сказал мне ничего нового. Полный решимости читать дальше роман своей жизни, я отправился в Обитель траппистов, к отцу Альберику.

Симпатичное бородатое лицо послушника, открывшего мне дверь, светилось радостью. Но могло ли быть иначе? Ведь верить в Бога, любить его, служить ему — огромная привилегия. Как я мог представлять себе монастырь печальным? Разве не счастье жить в согласии с самим собой и любить? На каждом шагу я обнаруживал свидетельства любви. Чистота, элегантность аббатства говорили не о комфорте, а о заботе, проявляемой к обители Господа.

Отец Альберик встретил меня доброй улыбкой. Он прекрасен своим спокойствием, открытостью, естественностью. Мы обедаем в его кабинете. Убранство кабинета скромное, но дышит изяществом. Мы нашли общую тему для разговора. Мы говорили о Пикассо, Максе Жакобе, Жане Кокто, с которыми отец Альберик был знаком. Он не говорил со мной о религии. Но я все-таки посвятил его в то, каким странным верующим я являюсь. Впрочем, верующий ли я вообще? Нельзя жить так, как я жил, и быть верующим. Я запрещаю себе быть суеверным. Я запретил себе это раз и навсегда. Но боюсь, что то, что я называю верой, на самом деле лишь наивное суеверие. Если бы я любил Бога, я доказывал бы это своими поступками. А мои поступки свидетельствуют о противоположном. Я это знаю, поэтому прошу Бога дать мне веру.

Маритен писал: «Бог прощает все, как только сердце раскаивается».Но нужно еще быть способным к раскаянию, обладать даром судить себя, разбираться в себе, верить. Я обладаю способностью судить себя, но не раскаиваться. Если бы я был способен на это, я безраздельно посвятил бы себя только Богу. При этом я бы еще заколебался. Не слишком ли это будет легко после того, как я так долго медлил, и не справедливее ли будет не получить веру, чтобы не быть спасенным? Не мне об этом судить.

Я расспрашивал отца Альберика об отце. Он сказал, что никогда не забудет его деликатности, что дружба с моим отцом, часто искавшим уединения в монастыре, была большой честью для него. Отец Альберик заверил, что двери аббатства всегда открыты для меня, как были открыты и для моего отца. Но он ничего не смог мне рассказать по поводу развода моих родителей. Значит, я никогда не узнаю их настоящей истории. Это похоже на то, как если бы я потерял один том из романа с продолжением, прежде чем узнал конец.

Я снова встретился с другом моего отца, доктором Эрве — прямым, открытым, честным человеком. Это он передал мне письмо, которое написала Розали, скопировав мой почерк и подписавшись моим именем. Он сказал, что история, рассказанная в книге «Мои признания» об оплеухе, которую якобы дал мне отец и которая послужила причиной развода моих родителей, не соответствует действительности. Одна вечерняя газета только что опубликовала эту историю без моего ведома. Я просил в память о моем отце внести поправку. Но это так и не было сделано.

Дружба Жана по-прежнему помогает мне жить. Мы стараемся видеться как можно чаще. После одного моего визита Жан написал письмо, опечалившее меня.

Он писал и из Испании.

Я уезжаю в Италию сниматься в «Понтии Пилате» у американского режиссера Ирвинга Раппера. Жан Кокто написал мне туда. «Может быть, ты сможешь не приговорить Христа и не умыть руки. Попытайся, поскольку прошлое, настоящее и будущее не существуют».

Во время съемок этого фильма со мной произошло любопытное приключение. Я снимал в тридцати километрах от Рима, в Альбано, прелестный домик среди виноградников. Я возвращался туда каждый вечер. Как-то ночью я выехал из Рима. На дороге голосовал мальчик. Я остановился. Ему нужно было в Неаполь.

— Я еду только до Альбано.

Мальчик все-таки сел в машину. Ему не больше двенадцати лет, может, меньше. Маленький, тщедушный, он держал под мышкой завернутый в газету пакет.

— Твои родители разрешают тебе голосовать на дороге ночью?

— У меня нет родителей. Моя мать умерла.

— А твой отец?

— Он в тюрьме за то, что убил мою мать.

Всего две фразы и — целая трагедия. Он сицилиец. Бежит от общественной «опеки» в Сицилию. Очень гордый, он рассказывает свою печальную историю, не позволяя себе расплакаться. Мальчик худенький, некрасивый и болезненного вида. Не будет ли справедливым усыновить этого ребенка, с которым судьба обошлась столь жестоко?

Я проехал Альбано не останавливаясь. У меня не хватило бы бензина до Неаполя и не было с собой необходимой суммы. Я остановился у заправочной, залил полный бак, отдал оставшиеся деньги мальчику и поручил его заправщику, попросив найти машину, которая довезет его до Неаполя.

— Ты знаешь, кто этот месье? — спросил заправщик у мальчика.

— Нет.

Тот объяснил ему. Но на мальчика это не произвело никакого впечатления.

Я попытался узнать его фамилию, узнать, где я могу его найти. Он молчал. Я вернулся в Альбано очень опечаленный, испытывая почти что угрызения совести.

На следующий день я рассказал обо всем своим итальянским коллегам. Но они не советовали мне разыскивать мальчика, а тем более усыновлять. Если отец убил мать по малоблагородным причинам, мальчик должен, в свою очередь, убить отца, когда тот выйдет из тюрьмы.

Я незаконно вошел в этот мир, поскольку, когда я родился, моя мать отказалась меня видеть. У меня, возможно, ненастоящий отец. Ненастоящие дяди, ненастоящий крестный ненастоящие адреса и фамилии. В довершение мне предстояло иметь ненастоящего сына, стать ненастоящим дедом и ненастоящим свекром. Моя судьба так распорядилась мною.

Как-то вечером почти помимо воли я направил свою машину к бару, расположенному вблизи Марн-ля-Кокет. Там я встретил малознакомого человека. Он пристал ко мне и потащил в другой бар, в Париже. Он спросил моего разрешения пригласить за наш столик молодого цыгана. Я неохотно согласился. Он оказался еще совсем ребенком, одетым почти в лохмотья, с копной спутанных длинных волос, полными губами, живым и гордым взглядом. В первый момент он показался мне некрасивым. Он молча стоял перед нашим столиком. Человек, с которым я пришёл, обращался с ним так, словно он был выставлен на продажу. Цыган побледнел. В его глазах я увидел желание убить моего спутника. Мне стало стыдно. Стыдно за него, стыдно за себя. Наверное, этот юноша думает, что у нас с моим спутником одинаковый образ мыслей (позднее он признался, что действительно хотел дать в морду тому человеку и сдержало его только мое присутствие).