– Ваш сын осквернил мою сестру! – рявкнул Эфер, и быть бы схватке, не успокой Уриэль и Цадок своих сторонников.

Правитель подошел к Леа и спросил, в самом ли деле она беременна, и, когда она кивнула, чернобородый хананей сказал:

– Они поженятся.

Но Рахаб и Эфер, считая, что такой союз таит в себе опасность, не согласились с ним.

Но Уриэль и Цадок были сильными личностями, а потому удалось разработать план предстоящего бракосочетания. Благодаря их решительности и хананеи, и ибри начали осознавать, что они способны мирно сосуществовать вместе. Единственным требованием Цадока было, что пара должна получить благословение Эль-Шаддая. Это было ему обещано. Уриэль настоял, что во всех остальных смыслах Леа должна стать хананейкой: жить в стенах города и воспитывать будущего ребенка как хананея. Ко всеобщему удивлению, Цадок согласился, напомнив своим возмущенным сыновьям: «Жена да следует за мужем». Он еще больше удивил и хананеев, и ибри, добровольно дав за дочерью шесть упитанных овец.

Так что обряд брака был торжественно совершен в маленьком красном шатре ибри. И Макор обрел мир, созданный единственно доброй волей вождей двух общин. Но Леа не прожила в городе и двух недель, когда одна из женщин-ибри сообщила, что видела ее с мужем на общественной площади, где они открыто молились Астарте. В лагере ибри вспыхнуло возмущение, но Цадок смирил его, напомнив своему народу, что сам дал разрешение молодым людям продолжать поклоняться своим старым богам, пока они не признают верховенство Эль-Шаддая. Но спустя два дня другие женщины-ибри увидели, как Зибеон опекает храмовых проституток, и известие это тоже дошло до Цадока. И снова ему пришлось объяснять своим соплеменникам, что молодой человек привык таким образом почитать своих богов. Но теперь он с настороженностью ждал развития событий.

А потом его внимание было отвлечено от дочери. Эфер и Ибша попросили его подняться с ними на вершину горы, и когда он там оказался, то увидел, что упрямые ибри спасли менгир Эль-Шаддая и втащили его обратно на вершину, где тот снова занял место рядом с Баалом. Отец и сыновья попытались опрокинуть это творение зла, но у них ничего не получилось, и Эфер, не жалея слюны, оплевал его сверху донизу, крича:

– Отец, все это лишь из-за твоей уступчивости!

Между ними воцарилась горечь взаимной обиды.

Цадок остался в одиночестве. Дочь его была окружена низменными богами. Его ибри поклонялись каменным идолам. Его самый яркий, самый талантливый сын Эфер отдалялся от него. Цадок чувствовал, как из города тянет запахом разложения, но не знал, что делать. Долгими часами он бродил у подножия горы, взывая к Эль-Шаддаю за помощью и руководством.

– Что делать с моим упрямым народом? – просил он ответа. – Я рассказывал им о тебе. Я наставлял их на твой путь и крушил их поганые алтари, но они уходят распутничать с ложными богами. Что мне делать?

Он не находил ответа ни на каменистых пустырях, ни на вспаханных полях рядом с дубовыми рощами. У алтаря стояло молчание, и под пологом шатра не раздавалось никакого эха.

– Что мне делать? – молил старик. – Я уведу свой клан в какое-нибудь другое место, – пробормотал он, но знал, что, будь таково желание Эль-Шаддая, тот ему сам посоветовал бы. И более того, разве на другом месте не будет таких же искушений? А может, так и предполагалось, что ибри сдадутся продажности Макора? – Что мне делать, Эль-Шаддай?

Несколько дней не было никакого ответа. Наконец наступил самый ответственный период созревания урожая, когда было так важно сотрудничество всех богов. Даже Цадок признавал это, потому что еще недавно сам молил Эль-Шаддая послать хороший урожай. Но тут три женщины-ибри прибежали в лагерь с вытаращенными от изумления и ужаса глазами и рассказали ему о другом боге, которому поклоняется Макор.

– Он полон ярости, – задыхаясь, рассказывали они, – и пасть его полна пламени, куда кидают маленьких детей, а мужчины и женщины в это время голыми танцуют перед ним.

– Детей? – с трясущимися руками переспросил Цадок. Он слышал о таком боге, еще когда его люди шли на север.

– И в завершение танца женщины, такие как мы, кидаются обнимать мужчин-проституток, а их мужья уходят в темные помещения с проститутками-женщинами.

Цадок отпрянул, когда ходившие за водой женщины завершили свой рассказ:

– И там сейчас много наших ибри, которые приносят жертвы чужим богам.

– Мерзость! – вскричал Цадок, снова произнеся это ужасное слово, которое пугало его, но, произнесенное, его уже нельзя было взять назад.

Покинув свой шатер, он много часов бродил в одиночестве, пока не сгустилась ночь. Из-за городских стен до него доносились звуки бурного веселья и грохот барабанов. Он видел дым от костров. Но после полуночи, еле волоча ноги от усталости, Цадок забрел в оливковую рощу и почувствовал присутствие существа, которое мягким голосом обратилось к нему из-за ствола дерева:

– Это ведь ты произнес, Цадок: «Этот город – воплощение мерзости».

– Что мне делать?

– Это было твое слово. И теперь ты за него отвечаешь.

– Но что же я должен делать?

– Мерзость должна исчезнуть.

– Этот город, эти стены?

– Мерзость должна быть уничтожена.

Цадок опустился на колени перед этим голосом, преклонившись перед оливковым деревом, чтобы скрыть искаженное ужасом выражение лица, и, стоя в этом смиренном положении, заговорил о сотрясающей его жалости к обреченным обитателям города.

– Если я смогу устранить эту мерзость, – взмолился он к своему богу, – будет ли спасен город?

– Он будет спасен, – с состраданием ответил бог, – и все его камни останутся на месте.

– Да будет воля твоя, Эль-Шаддай, – вздохнул старик, и вокруг него воцарилась тишина.

Ни с кем не советуясь, патриарх завернулся в плащ, взял свой посох и двинулся через ночь. Сердце его горело любовью к людям, которых он собрался спасти. Он постучал посохом в городские ворота и крикнул:

– Просыпайтесь, и будете спасены! – Но стража не позволила ему войти в город, и он снова заколотил посохом, крича: – Я должен спешно увидеть правителя!

Крики разбудили Уриэля. Когда он посмотрел в прорезь бойницы, то увидел, что этим посланником был его соратник Цадок.

– Впустите его! – велел Уриэль страже.

Как жених, спешащий к своей суженой, старик ворвался в покои правителя и закричал:

– Уриэль, Макор может быть спасен!

Сонный хананей почесал бороду и спросил:

– О чем ты говоришь, старик?

– Ты должен всего лишь положить конец этим мерзостям!

– Каким именно?

Задыхаясь от радости, старик объяснил:

– Ты должен уничтожить храм Астарты и огненного бога. – И затем великодушно добавил: – Вы можете и дальше почитать Баала, но должны признать верховенство Эль-Шаддая.

В глазах Цадока горел тот фанатичный огонь, на который Уриэль обратил внимание еще при первой их встрече.

– Раньше ты этого никогда не требовал, – сказал Уриэль.

– Направь этот греховный город на путь истинного бога, – не слушая собеседника, высокопарно потребовал ибри.

Рахаб проснулась от звуков их голосов и вошла в комнату. На ней была ночная сорочка.

– Что говорит этот старый кочевник? – спросила она.

Цадок почтительно приветствовал ее, словно она была любимой дочерью.

– Уговори своего мужа склониться перед волей Эль-Шаддая.

– Что тут за сумасшествие? – обратилась она к изумленному мужу.

– Макор может быть спасен, – взволнованно объяснил Цадок, – если вы положите конец храмовой проституции и перестанете скармливать детей огненному богу.

Рахаб расхохоталась:

– Это не проституция. Те девушки – жрицы. Твоя собственная дочь Леа сама посылала Зибеона возлежать с ними, так же как я посылала Уриэля, когда была беременной. Чтобы легче прошли роды. Эти обряды, старик, необходимы, и у твоей дочери здравого смысла больше, чем у тебя.

Цадок не слышал слов Рахаб. Он был в таком возбуждении после предложения Эль-Шаддая спасти Макор, что ожидал от других точно такой же реакции, но, когда той не последовало, он растерялся. И прежде чем он успел отреагировать на упоминание имени его дочери, к ним присоединился Зибеон, приведя с собой Леа. При виде отца с растрепанной бородой, растерянного и постаревшего, Леа, полная сочувствия, кинулась к нему и принялась целовать, но тут до него дошел смысл слов Рахаб, и, посохом отгородившись от нее, он спросил: