– Значит, нашим женщинам придется ходить через город? – спросил Цадок.

– Другого пути нет.

– А не можем ли мы открыть ворота к источнику?

– Нет. – При всем уважении к собеседнику Уриэль не собирался нарушать надежность стен, которые он так старательно возводил.

Несколько мгновений двое мужчин изучали друг друга, и каждый понимал, что беспокоило собеседника, но, поскольку оба были достаточно умны и знали, как договариваться, и тот и другой оценили ситуацию.

– Мы согласны расселиться на этих полях и будем платить за них налоги, – помолчав, произнес Цадок.

И Уриэль вернулся под защиту стен, довольный тем, что поступил правильно и не воспользовался военной силой, чтобы прогнать чужеземцев.

– В прошлом, – сказал он хетту, начальнику стражи, – Макор принимал в себя много разных людей, и они всегда благоденствовали. Единственная наша проблема в том, что этих ибри слишком много.

– Мы будем держать оружие наготове, – ответил воин, но позднее, встретившись с сыном Уриэля, он сказал: – Сегодня твой отец сделал большую ошибку. Мы должны были прогнать этих чужаков.

Зибеон, отправившись познакомиться с ибри, был того же мнения. Он обсудил этот вопрос со своей матерью Рахаб, и они вместе пришли к Уриэлю.

– Ты сделал ошибку, – тихо произнесла Рахаб.

Уриэль привык выслушивать свою проницательную жену, и ссорились они редко.

– Может, и сделал, – признал он, – но в Макоре не хватает людей для всех работ.

– Но ты дал пристанище не тем людям.

– Ты не видела их.

– Их видел Зибеон. И хетты. Они знают людей пустыни. Тех, кому не нужны ни стены, ни города, ни хорошие дома.

– Им нужны поля и скот, – возразил Уриэль. – И боги в вышине. Они пригодятся нам.

В тот же день он признал, что, пусть даже Рахаб и права и эти чужестранцы могут доставить неприятности, он все же готов сдать им в аренду невозделанные поля, и это решение отнюдь не огорчило его.

Цадок тоже был доволен. К концу дня он собрал свой народ перед маленьким красным шатром, который его сыновья уже успели поставить под дубом, и обратился к сотням людей, еще покрытых дорожной пылью:

– Эль-Шаддай, как и обещал, привел нас в эти места. Отныне нам предстоит жить на этих полях и холмах, но не мы завоевали эти места. Эль-Шаддай сделал это для нас, и ему мы приносим наши благодарения.

Он приказал сыновьям привести белого барана, самого лучшего из всего стада, и, когда сопротивляющееся животное притащили к святилищу, старик, пустив в ход острый каменный нож, принес жертву во славу единого бога. Из могучих гнутых рогов сделают трубы, которые впредь будут созывать ибри в это место на молитву. Из шерсти барана соткут черно-белые молитвенные покрывала, и потом в память об этом дне они лягут на жертвенник, а кровь, сейчас капающая с алтаря, станет теми узами, которые навечно объединят всех ибри перед богом. Именно их он избрал для обитания в этой прекрасной земле. Это был момент исступленного преклонения, и голос Цадока возвысился до крика:

– Эль-Шаддай, ты, кто в горних высях, ты, кто в бурях, мы вверяем себя в твои руки! Учи нас и веди по тем тропам, которыми нам суждено пройти! – И он простерся перед алтарем, ожидая указаний. Но их не последовало.

Неприятности начались из-за того, чего ни Цадок, ни Уриэль не могли предвидеть. Из поколения в поколение мудрецы племени Цадока почитали Эль-Шаддая, хотя и понимали, что Эль-Шаддай невидим и у него нет какого-то особого места обитания, тогда как египтяне и хананеи могут видеть своих богов. Патриархи ибри недвусмысленно поддерживали и развивали эту концепцию, и ее принимали мудрецы племени, но средний ибри не был философом и не углублялся в теорию, ему было трудно представить себе бога, который нигде не живет и даже не имеет телесного воплощения. Такие люди были готовы согласиться с Цадоком, что их бог не живет вон на той горе – она виднелась вдали, – но подозревали, что он обитает на соседней вершине, и, говоря это, они представляли себе старца с белоснежной бородой, живущего под пологом роскошного шатра, и когда-нибудь они смогут увидеть и прикоснуться к нему. Если спросить их, они бы ответили, что, как им кажется, Эль-Шаддай очень походит на их отца Цадока, но у него борода длиннее, голос громче, а взгляд проницательнее.

По мере того как эти простодушные ибри устраивались под стенами города, им все чаще попадались на глаза процессии хананеев, выходивших из главных ворот и поднимавшихся на вершину горы, где обитал Баал. Они видели ту радость, с которой люди спешили на встречу со своим богом. И ибри стали потихоньку, шаг за шагом, привыкать к мысли, что Баал, который, конечно же, живет на горе, и Эль-Шаддай, о котором говорят нечто подобное, должны иметь что-то общее. Сначала осторожно, а потом открыто они начали подниматься по тропе к месту обитания Баала, где увидели вознесенный на самую вершину менгир. Это был понятный для них, осязаемый материальный предмет, и после долгих поисков на горе группа мужчин-ибри нашла высокий камень таких же размеров, что и поставленный Баалу. И как-то беззвездной ночью они с трудом втащили его на вершину горы, где установили недалеко от обиталища Баала.

Но еще до того, как Цадок и Уриэль услышали об этом неожиданном развитии событий – оно обеспокоило и того и другого, – более насущная проблема потребовала немедленного разрешения. Как-то через Макор проходили три девушки-ибри с кувшинами для воды. Они услышали шум толпы, и с главной улицы их увлекли к маленькому храму, возвышавшемуся над тем местом, где когда-то стояли четыре менгира. Храм был посвящен Астарте, и перед его воротами танцевал обнаженный юноша. Девушки-ибри никогда не видели ничего подобного. В конце этого эротического представления по ступеням храма взбежала какая-то женщина и, сбросив одежду, страстно обняла юношу, а он под аплодисменты толпы увлек ее в глубину маленького храма. Девушки ничего не рассказали Цадоку, но у лагерных костров пошли приглушенные перешептывания и дискуссии. На следующий день сыновья Цадока Эфер и Ибша отправились в город посмотреть такое же представление, но на этот раз танцевала женщина, которая наконец выбрала себе спутника из похотливой толпы.

– Что тут происходит? – спросил Эфер.

– Священный обряд, чтобы росли наши семена, – объяснили ему.

– А любой ли может…

– Если ты возделываешь землю.

Хананей провел двоих ибри к воротам храма, постучал в них и сказал симпатичной молодой девушке, открывшей их:

– Эти двое – земледельцы. Они хотят помолиться.

И она одарила Эфера тем опытом, который помог разобраться в событиях этого лета.

Ночью в лагере ибри пошли новые разговоры, и в последующие дни несколько мужчин оставили работу и ускользнули в город. Это смятение умов наконец обратило на себя внимание Цадока, причиной чему послужило поведение молодой замужней женщины по имени Яэль. Она, взяв кувшин, в свою очередь отправилась в город за водой, но потом ускользнула в сторону, к маленькому храму, где стала ждать танца обнаженного юноши, а в завершение его торопливо рванулась к танцору, оставив свой кувшин у дверей храма.

Услышав о ее проступке, Цадок схватился за голову. В его руках горн из бараньего рога издал мощный звук. И тогда мрачное эхо разнесло по долинам, что к ним пришло зло. Они собирались, мучимые раскаянием. Многие мужчины и одна женщина понимали, почему разгневался Эль-Шаддай. Они были готовы предложить воздаяние, но, когда Цадок, полный ярости, заявил, что эта женщина, Яэль, потеряла право на снисхождение и, как требует древний закон, она должна быть забита камнями до смерти, трое мужчин, виновных в тех же прегрешениях, тайком увели женщину и нашли для нее убежище в стенах города.

Тем же вечером Цадок услышал о камне, посвященном Эль-Шаддаю. Утром он собрал своих приближенных и по крутой тропе поднялся на самый верх горы, где, в первый раз увидев менгир Баала, склонился перед ним с подобающим уважением. Но рядом с древним монументом он заметил еще один, недавно поставленный, – в честь незримого бога ибри. Он был украшен цветами, а на верхушке торчала голова жертвенного ягненка.