Углерод-14 не представлял бы никакого интереса для археологов, если бы не одна его особенность, которая делает этот химический элемент буквально бесценным. После смерти живого организма накопленный в нем углерод-14 в силу его нестабильности начинает распадаться. Половину своего объема он теряет за 5500 лет. Например, если выяснится, что в бараньих рогах, которые Табари извлек из слоя пепла на Макоре, осталась только половина содержания углерода-14, то, значит, их можно грубо датировать 3535 годом до нашей эры плюс-минус 330 лет, то есть баран, носивший эти рога, должно быть, погиб где-то между 3205 и 3865 годом до нашей эры.
В лабораториях содержание углерода-14 в образцах определяют по количеству распадов углерода-14 в минуту. Живой образец дает 15,3 таких распадов в минуту; если его существование завершилось в 3535 году до нашей эры, то вдвое меньше, или 7,65; дата кончины в 9035 году до нашей эры уменьшает число распадов до 3,83 в минуту. К сожалению, в материалах, которым больше 50 тысяч лет, количество распадов настолько мало, что современные инструменты не в силах точно подсчитать их, так что вся датировка этих времен носит скорее предположительный характер, хотя некоторые сходные вещества, как, например, калиевый аргон, обещают датировать промежутки времени до двух миллионов лет. Куллинейн отправил образцы в две различные лаборатории – в его распоряжении их было больше сорока, от Австралии до Швейцарии, – чтобы можно было сверить результаты.
Пока археологи ждали подтверждения своих догадок, что уровень XIII датируется 1400 годом до нашей эры, пришло время сбора урожая. Рабочий комитет кибуца стал отзывать своих людей на полевые работы, и крепкие землекопы понемногу начали покидать холм. Уходить им очень не хотелось, и дочка Райха возмущалась, что ее чуть ли не силой вынуждают покидать раскопки, когда на поверхности показываются исключительно интересные находки, бросающие интеллектуальный вызов, но девушки были нужны в кибуце. Доктор Куллинейн заверил кибуцников, что следующей весной их снова пригласят на раскопки, да и в будущем они на много лет будут обеспечены работой. Он с сожалением смотрел, как их крепкие босые ноги переступают порог его офиса, отправляясь собирать урожай, как и тысячу лет назад поступали девушки Макора. Прекрасные ребята, вздохнул он, и работа на раскопках остановилась из-за отсутствия рабочих рук.
Но как-то утром доктор Элиав разрешил эту проблему, сообщив, что установил контакт с Еврейским агентством и оно согласилось с первого же судна с иммигрантами отправить на раскопки в кибуце Макор двадцать пять марокканцев.
– Нам достанутся неотшлифованные алмазы, – предупредил Элиав. – Без английского. Без образования.
– Если они знают арабский, то я с ними договорюсь, – заверил Табари.
Два вечера спустя команда отправилась встречать один из больших кораблей, которые усердно и безостановочно сновали по Средиземному морю, доставляя еврейских иммигрантов в Израиль.
– Прежде чем мы поднимемся на борт, – подвел итог Элиав, – я хочу еще раз предупредить: это не симпатичные молодые иммигранты, которые прибывают из Америки, Куллинейн. Это отбросы мира, но за два года мы сделаем из них первоклассных граждан.
Куллинейн сказал, что в курсе дела, но, знай он, какое интеллектуальное потрясение испытает при встрече с грузом этого судна, то остался бы на раскопках, позволив Табари лично набирать новых работников.
Судно, которое ночью пришло в Израиль, доставило отнюдь не тех людей, которых нация могла бы сознательно выбрать. Они не были ни ухоженными, ни здоровыми, ни образованными. Из Туниса прибыла убогая семья из четырех человек, страдающих глаукомой и истощением. Из Болгарии – три пожилые женщины, настолько измотанные жизнью, что они уже никому не стали нужны; коммунисты позволили им покинуть страну, потому что у них не было ни денег покупать хлеб, ни умения зарабатывать на него, ни зубов, чтобы есть хлеб. Из Франции прибыли не выпускники высших школ в цветущем возрасте, а две разбитые жизнью супружеские пары, старые и брошенные своими детьми; и эти пары ждали лишь пустые, безнадежные дни. А с берегов Марокко – отбросы с городских свалок, где они ютились поколение за поколением, испуганные, грязные, возбужденные евреи, неграмотные, часто изуродованные болезнями, с безучастными глазами.
– Господи боже! – прошептал Куллинейн. – И это все вновь прибывшие?
У него хватило ума не думать в первую очередь о себе, хотя его и ужаснула мысль, что придется вести раскопки с такими помощниками. Он тревожился о государстве Израиль. Как нация сможет обрести силу, опираясь на таких людей? – спрашивал он себя. Но он знал, и это глубоко врезалось ему в душу: мой прапрадед должен был выглядеть так же, когда он, полуголодный, прибыл из Ирландии. Куллинейн подумал о худющих итальянцах, прибывающих в Нью-Йорк, и о китайцах, приплывших в Сан-Франциско. И вдруг понял, что Израиль строит страну из такого же материала, что и Америка, и у него внезапно закружилась голова. Почему же эти люди в поисках нового дома выбирают Израиль, а не Америку? Где дала сбой американская мечта? И он увидел, что Израиль прав, он вбирает в себя людей – любых людей, – как делала когда-то Америка, в надежде на то, чтобы через пятьдесят лет блестящие новые идеи пришли в мир из Израиля, не из уже усталой Америки.
Тем не менее он с удивлением обнаружил, что ровно половина из двадцати четырех обещанных ему людей – это Юсуф Охана и его семья из Марокко. Юсуфу на первый взгляд было семьдесят. У него было три жены, старшая примерно его возраста, другим исполнилось сорок и двадцать лет. Младшая была беременна. У старших жен было восемь детей. Когда Юсуф – высокий худой человек в грязных одеждах и тюрбане – делал малейшее движение, то казалось, что началась пыльная буря. Ему повиновались беспрекословно. Еврей из маленького городка около Атласских гор, он жил по законам патриархов, как будто во времена Ветхого Завета. Табари поприветствовал его на смеси французского и арабского и объяснил, что он и его семья будут работать на доктора Куллинейна до тех пор, пока люди из кибуца не найдут для него постоянное жилье и работу. Юсуф кивнул и, обведя широким жестом свою семью, сказал, что он проследит, чтобы они хорошо работали. Правда, Куллинейн заметил, что он и его первая жена почти ничего не видят. Ну и какой от них будет толк? – подумал он.
Остальные двенадцать были выходцами из разных стран. Когда все разместились в специальном автобусе, который должен был доставить их в Макор, человек из Еврейского агентства раздал всем пакеты с едой, бумаги, дающие право на жительство в Израиле, страховку по безработице на год, деньги на проживание, медицинскую страховку, а также целлофановые пакеты со сладостями для детей, потом громко сказал на арабском:
– Теперь вы граждане Израиля. И можете голосовать и критиковать правительство, – а затем поклонился и покинул автобус.
В этот день Куллинейн засиделся допоздна, разговаривая с Элиавом.
– Мы примем любого еврея из любой страны мира вне зависимости от состояния его здоровья, – сказал Элиав.
– Мы сделали это, – заметил Куллинейн, – и создали великую нацию.
– Критики жалуются, что среди вновь прибывших есть старики, такие как Юсуф и его старшая жена или три женщины из Болгарии… Они говорят, что от них мало проку. Но я всегда утверждаю…
– Элиав активно помогал формировать политику, – с гордостью объяснила Веред.
– Я рассматриваю полезность с совершенно иной точки зрения, – медленно сказал Элиав, оглаживая трубку ладонями. – Я говорю, что для создания города нужно четыре тысячи человек. Они составят его население. Не все из них будут в цветущем рабочем возрасте. Нетрудно убедиться, что кое у кого будут дети, которым предстоит жить в этом городе. Будут там и старики, чья мудрость придется к месту. Они могут и присматривать за детьми, и просто вести нормальное существование. – Он пристально посмотрел на Куллинейна и продолжил: – Насколько нам было бы легче в мире, если бы этим вечером судно пришвартовалось в Нью-Йорке. Но симфонии и кафедральные соборы созданы не детьми из обеспеченных семей среднего класса. Они – дело рук тех, кого мы сегодня встретили. Они тебе очень нужны, Куллинейн, и, хотя ты боишься брать их, мы не можем от них отказываться.
