В июле он, к своему неудовольствию, заметил, что на вечерах в кибуце Веред Бар-Эль обычно предпочитает танцевать с доктором Элиавом и они составляют красивую пару. Его стройная фигура была полна чисто мужского обаяния, а миниатюрная Веред танцевала с темпераментной грациозностью, особенно те танцы, где девушке надо было кружиться и подол ее юбки взлетал вверх. Кроме того, Табари устраивал вечерние экскурсии в такие исторические места, как Тверия на Галилейском море, или на исторические развалины Кесарии, древней столицы Ирода. Там Куллинейн увидел, как Веред, залитая лунным светом, стоит у мраморной колонны, некогда украшавшей царские сады, и она показалась ему духом Израиля, темноволосая обаятельная еврейка библейских времен. Он хотел подойти и сказать ей эти слова, однако прежде, чем он собрался с духом, рядом с ней возник доктор Элиав. Он держал ее за руку, и Куллинейн почувствовал себя сущим ослом.

Но как-то ночью в середине июля Куллинейн, осматривая раскопки при свете луны, заметил какое-то движение на северном краю холма. Археолог заподозрил, что кто-то хочет похитить реликвию крестоносцев, но это оказалась Веред Бар-Эль. С чувством облегчения он подошел к ней, обнял и поцеловал с такой страстью, что она удивила их обоих. Медленно отстранившись от него, Веред взялась за отвороты его куртки, глядя снизу вверх темными влажными глазами.

– Джон, – мягко засмеялась она, – разве ты не знаешь, что я обручена с доктором Элиавом?

– Ты?.. – Куллинейн отвел ее руки, словно они пугали его.

– Конечно. Поэтому я и выбрала эти раскопки… а не Масаду.

Он удивлялся этому еще в Чикаго: «Почему Бар-Эль пренебрегла шансом оказаться в Масаде? Чтобы работать со мной?» Теперь он разозлился: «Черт побери, Веред! Если Элиав обручен с тобой, почему он ничего не делает?»

Какое-то мгновение она смотрела на него, словно сама себе задала этот вопрос, но быстро оправилась и небрежно бросила:

– Порой так бывает…

Куллинейн снова поцеловал ее и сказал куда серьезнее:

– Веред, если он так долго тянет, почему бы тебе не выйти замуж за человека, который действует решительно?

Веред помолчала, словно приглашая снова поцеловать ее, но потом отстранилась.

– Ты действуешь слишком решительно, – мягко произнесла она.

– Как давно ты обручена?

– Мы вместе воевали, – ответила она. – Я дружила с его женой до того, как ее убили. Он дрался рядом с моим мужем. Это то, что связывает людей.

– Ты несешь патриотическую чушь!

Веред влепила ему пощечину, вложив в нее всю свою силу и весь свой гнев.

– Это серьезно. И никогда, никогда… – Она оказалась в его объятиях и зарыдала. Справившись с собой, Веред прошептала: – Джон, ты человек, которого я могла бы полюбить, но я отчаянно дралась за эту еврейскую землю и никогда не выйду замуж за нееврея.

Он опустил руки. Ее слова были архаичны и даже оскорбительны. Они были явно не к месту в это мгновение, когда двоих людей коснулась любовь. Но если европейские евреи прошли через все, что выпало на их долю, и построили государство, в котором обаятельная тридцатитрехлетняя вдова может произносить такие слова…

– Ты недалеко ушла от тех ирландских католиков, которых мне довелось знать в Гэри. «Если ты приведешь в дом польского мужа, я дам хлыста вам обоим». Так мой отец говорил моим сестрам.

– Я не просила целовать меня, – напомнила Веред.

– Прости, что я это сделал, – фыркнул Куллинейн.

Она взяла его руки, гневно сжатые в кулаки, и прижала к своим щекам.

– Это глупые слова, и ты это знаешь. Я смотрела, как ты работаешь на раскопе, Джон. Ты хочешь докопаться до каждой мелочи, и никакие предубеждения над тобой не властны. Ну ладно, вот ты копаешься в этой траншее – и вдруг сталкиваешься с чем-то, что не можешь принять… с еврейской девушкой, которая пережила такие ужасы, что теперь на свете осталось только одно, чего она может желать, – оставаться еврейской девушкой.

Сила этих слов заставила Куллинейна с уважением отнестись к словам Веред, но рассудком он не мог это принять: если он хоть что-нибудь понимает в человеческих отношениях, то Веред Бар-Эль не выйдет замуж за доктора Элиава. Она совершенно не производила впечатления влюбленной в него женщины, да и в нем не чувствовалось голодной тяги к ней. Как и Израиль, частью которого она была, Веред очутилась на скрещении исторических путей, но ее привели сюда любовные эмоции, и она выдала свое беспокойство, ибо такая ситуация ее не устраивала. Полный сочувствия, Куллинейн видел неуверенность Веред и потому сказал:

– Веред, последние двадцать лет я провел в поисках жены. Я хочу, чтобы она была умна, не чуралась больших идей и… ну, чтобы она была женственной. Таких найти нелегко, и я не отпущу тебя. Ты никогда не выйдешь замуж за Элиава. В этом я убежден. А вот за меня ты выйдешь.

– Давай вернемся, – предложила она.

Когда Джон и Веред вошли в большую комнату арабского дома, остальные начали посмеиваться. Куллинейн уверовал в свою теорию, когда доктор Элиав непринужденно, не как разгневанный любовник, а как приятель из колледжа, разговаривающий со своим соседом по комнате, произнес:

– Сдается мне, Куллинейн, что ты целовался с моей невестой.

Ирландец вытер губы и посмотрел на свои руки:

– А я-то думал, что израильские девушки пренебрегают помадой и салонными танцами.

– В свое время они ею пользовались, – заметил Элиав, – но потом передумали.

Куллинейн решил притвориться и протянул руку.

– Пройдут годы, Элиав, и твоя жена сможет, не кривя душой, укорить тебя: «Не стань я твоей женой, то могла бы уехать в Чикаго с настоящим мужчиной!»

– Не сомневаюсь, я это еще услышу, – ответил высокий еврей, и двое мужчин обменялись рукопожатиями.

– Если это в самом деле обручение, то будем праздновать всю ночь! – воскликнул фотограф-англичанин.

Кто-то прыгнул в джип и помчался в Акко за бутылками араки. Однако на Джона Куллинейна песни и танцы наводили уныние, потому что, глядя на Веред и ее мужчину, он знал: все это веселье по поводу обручения – фальшивка. Более того, он признался и ей, и себе, что она нужна ему, и теперь пытался понять, как в дальнейшем сложатся их отношения.

Следующим утром, пока Куллинейн зарисовывал первый из только что найденных предметов, который можно было бы датировать временем до нашей эры, доктору Элиаву позвонили из канцелярии премьер-министра. Ему сообщили, что сегодня днем в аэропорт прибывает Пол Дж. Зодман из Чикаго, и намекнули, что человеку, который столько сделал для становления государства Израиль, следовало бы оказать все возможное уважение. Через несколько минут и Куллинейн получил телеграмму, сообщающую о прибытии Зодмана, и тут же из Тель-Авива позвонил агент «Объединенного еврейского призыва»: «Это раскопки Зодмана? Мне нужен руководитель. Зодман прибывает сегодня днем, и, ради бога, доставьте ему удовольствие». Куллинейн закончил набросок и сообщил в другую комнату:

– Ну, теперь всем нам придется попотеть.

Две машины отъехали от Макора: Табари и Элиав в одной, миссис Бар-Эль и Куллинейн в другой. На таком размещении настоял сам Элиав. Он понимал: для того чтобы и дальше раскопки шли с полной отдачей, необходимо полностью устранить напряжение предыдущего вечера.

– И, кроме того, – добавил он, – нам отнюдь не помешает, если миллионер по прибытии увидит красивую женщину. Пусть он чувствует, что все идет по высшему классу.

– Эта женщина не просто красива, – возразил Куллинейн. – Она прекрасна.

У всех на глазах Веред подарила ему легкий поцелуй, и от напряжения не осталось и следа.

Во время долгого пути в аэропорт Веред сказала:

– Мы довольно много слышали о Зодмане. И все же, что он за человек?

Куллинейн задумался.

– Он втрое умнее того человека, каким ты его себе представляешь. И втрое глупее.