Надобно сказать, что Фарр вовсе не жаловался. Первые дни у него жутко болели ноги и невероятная усталость заставляла погружаться в черный тяжелый сон, едва только Ясур приказывал устроить привал. Однако через какое-то время Фарр начал ощущать, что ходьба почти доставляет ему удовольствие, и, если бы не постоянное чувство голода, пересекать степь на своих двоих стало бы даже немного приятно. В Шехдаде никто и никогда не ходил по равнине пешком — только на лошадях или, в крайнем случае, верблюдах, которые на восходе Саккарема были редкостью и покупались у гуртовщиков из Халисуна. Сейчас, продвигаясь вдоль границы владений Золотого Трона и бесконечной, уходящей в неведомые и таинственные дали полуночи Вечной Степи, приходилось рассчитывать лишь на удачу и собственную выносливость.

Больше всего Фарр уставал не телом, но душой. За пять дней вокруг лишь однообразная пыльная степь, где взгляд останавливался только на редком голубоватом цветке, неизвестно каким образом выжившем под огненными лучами солнца, да крупной хищной птице, иногда кружившей над безбрежной равниной.

Вполне естественно, что воду можно было найти только на дорогах или в местах, где раньше жили люди, — на брошенных стойбищах овчаров или коневодов. Хвала Атта-Хаджу, Незримому и Всеведущему, Ясур чуял воду, будто охотничья собака — след лисицы, и безошибочно выводил Фарра к источникам или давным-давно выкопанным по приказу управителя области Шехдад колодцам, выложенным камнями. Власти Саккаре-ма всегда заботились о благе путешественников и своих подданных. В жаркой степи без воды никак не обойтись.

Без еды, впрочем, тоже. Небольшой запас сухих фруктов и вяленого, отвратительно соленого мяса, прихваченный во время бегства из Шехдада, подошел к концу почти мгновенно. Оставались только черствеющие хлебные лепешки, дравшие высушенное степным воздухом горло. Ясур удрученно покачивал головой, наблюдая, как запас провизии подходит к концу, и прекрасно понимал — найти еду в ближайшей округе невозможно. Лето, степь высохла, пастухи угнали стада в предгорья, к сладким и сочным травам, деревни остались либо на полудне, либо за спиной — возле Шехдада. И возвратиться туда невозможно — все разорено прошедшей ордой степняков.

Была на то милость Атта-Хаджа или просто удача, обычно сопутствующая одиноким путешественникам, неизвестно. Ясур убил джейрана из небольшого табунка, проходившего на самом рассвете третьих суток дороги мимо стоянки, устроенной на ночь. Фарр, проснувшись, понял, отчего ему снилось жареное мясо — возле костра лежала окровавленная туша подросшего детеныша степной газели, а Ясур, нарубив саблей тонких веток кустарника, разжег большой бездымный костер и сушил над огнем вырезанные из бедра неудачливого зверя куски мяса.

— Откуда ты его взял? — слабо вопросил Фарр, чувствуя, как сжимается в судороге пустой желудок и в животе урчит так громко, что, кажется, услышат в самой Мельсине.

— Потом научу, — усмехнулся Ясур, с удовольствием посматривая на валявшийся поодаль ремешок, которым он обычно прихватывал пустой правый рукав рубахи и халата. Пращу соорудить несложно, гораздо труднее подобраться к чутким-джейранам и запулить камнем в глаз детенышу, отставшему от матери. Хвала Предвечному, попал с первого раза…

Несказанное удивление охватило Фарра вечером пятого дня — он различил в сумерках пятнышко костра, разведенного на брошенном стойбище возле колодца, к которому направлялись они с Ясуром. Старик коротко приказал Фарру лечь в траву и затаиться, сам же отправился разведать — не мергейты ли устроили привал? Он долго отсутствовал, а когда Фарр начал всерьез беспокоиться, издали послышался крик:

— Фа-арр! Пойди сюда! Бояться нечего! Юноша поднялся, привычно отряхнул некогда белый, а теперь серовато-бурый от степной пыли халат мардиба и уверенно пошел на голос. Уж коли Ясур позвал, значит, действительно опасности никакой нет. Наверное, пастухи остановились на ночевку.

Это оказались не пастухи. Когда Фарр появился в свете костра, он заметил, что вокруг разведенного в открытом глиняном очажке огня сидят несколько женщин с маленькими детьми, двое или трое старцев и полдесятка молодых, сильных и увешанных оружием мужчин. Одеты по-саккаремски: халаты, темные тюбетейки с вышитым узором, старики в тюрбанах, но отнюдь не богатых — простолюдины. Сидевший у костра Ясур, уже разговорившийся с самым представительным седобородым и дородным стариком, завидев Фарра, вскочил и неожиданно склонился в наипочтительнейшем поклоне.

— Мы ждем тебя, почтенный мардиб, — сказал Ясур, не поднимая взгляда. Присаживайся же к огню.

"Хороший из меня мардиб, — подумал Фарр, чувствуя, как жжет на голени рана, оставленная острой степной колючкой. — Грязный халат, тюрбан, будто у нищего, холщовый мешок за спиной, хожу босиком… Лучше бы ты молчал, Ясур. И вообще, когда мы один на один, ты меня шпыняешь, будто слугу, а когда появляются люди… Фарр атт-Кадир снова становится мардибом, служителем Незримого".

Как Фарр ни хотел узнать, что за люди собрались возле старинного колодца, задать вопросы ему не позволили. Мигом возле костра, окруженного высокой, выложенной глиной и камнями оградой (чтобы горящий сушняк не снесло ветром), появился потертый коврик, "почтенного мардиба" усадили, налили из бурдюка кобыльего молока, а затем угостили похлебкой. Фарр вовсе не понимал, отчего эти мужчины и женщины всерьез приняли его за служителя Атта-Хаджа, — обычно священнослужители величественны, на их белоснежных одеяниях нет ни пятнышка, они носят богатые туфли и красивый камень на тюрбане… Мардибы стары, степенны, украшены уважаемой всеми серебряной бородой. А здесь какой-то безусый юнец, грязный и пропыленный.

Ясур, как и положено верному слуге мардиба, устроился за правым плечом Фарра и молча наблюдал. Сам атт-Кадир, от голода не обращавший внимания на почтительные взгляды незнакомых ему людей, ел похлебку из сушеного мяса и сладких корешков, отхватывая крепкими зубами куски сухой, но казавшейся сейчас такой вкусной пшеничной лепешки, и не думал ни о чем. Наконец-то он оказался среди своих, настоящих саккаремцев. Вкусная еда, умиротворяюще трещит костерок, можно выпить дрянного, но столь чудесного вина…

Он не заметил, как сожрал полкотелка, и только тогда сообразил, что еда, скорее всего, готовилась для всех. Смутившись, Фарр оставил плошку, глянул на старика, с которым прежде беседовал Ясур, и неуклюже поклонился, благодаря.

— Сосуд моего сердца переполнился розовым вином счастья, — вычурно начал седобородый, заметив взгляд Фарра. Мигом стало ясно, что он здесь предводительствует, как и положено по всем людским законам самому старшему и умудренному жизнью мужчине. — Моя семья, происходящая из Хадруна, что на полдень от этого места, благодарит мардиба за принятую им скромную трапезу…

"Хадрун, — вспомнил Фарр, — это наши, из шехдадской провинции. Большой торговый поселок на главной дороге, ведущей к Табесину. Беженцы. Как они спаслись, вот интересно?"

Фарр ощутил сильный тычок Ясура, незаметно ударившего «мардиба» сзади, и тотчас понял, что нужно делать. Благодарить пока не следовало, мирские разговоры, по уложению Провозвестника, можно вести только после захода солнца, которое больше чем наполовину уплыло за горизонт, оставляя степь под ликом узкого месяца и загорающихся в окутывающемся тьмой ночи небе звезд. Вспоминая, как обычно говорил погибший в Шехдаде Бириндяэдк, Фарр поднялся, обратился лицом к закату — то есть в сторону, где находился священный храм Мед дай, — а затем снова пал на колени и, коснувшись лицом земли, произнес первые слова молитвы:

— Во имя Царя Царствующих, Отца Мира и всех людей, да будет благословен он сам и его божественная Дочь! Во имя всех богов, что были его сыновьями, во имя любезного нашим сердцам мира и во славу Атта-Хаджа…

Небеса померкли, и только на закате пылала ярким неземным светом звезда, висящая над далеким Мед дай. Фарр знал, что Предвечный услышит молитву и ответит.