— Я врач, Адам Михайлович, это моя профессия.

—- Хватит разглагольствовать, садись к столу, по стаканчику шведской водки выпьем.

Самусев взял нож, на ручке которого серебрилась чешуйка размером в десятикопеечную монету, разрезал коробку, где было восемь литровых бутылок «Абсолюта.» Несколько секунд смотрел на винтовые пробки, словно бы прикидывая, какую из бутылок выбрать. Затем увидел на одной пробке царапину и взял именно ее.

— Ага, — глядя на бутылку, с почтением произнес бывший фельдшер.

— Литр, — поддакнул ему Адам Михайлович, разглядывая бутылку с разных сторон. Он смотрел на нее так, будто это была не бутылка с водкой, а граната, которой предстоит уничтожить вражеский дот.

— Значит, тысяча граммов?

— Конечно, тысяча. Я уверен, грамм в грамм, шведы — люди пунктуальные, обманывать не станут, не в их интересах. Я Федор, решил дать тебе одну с собой.

— Зачем с собой? — удивился столь невиданной щедрости соседа бывший фельдшер.

— Да вот так. У меня их восемь штук, одну тебе, одну сейчас покатим.

— Думаешь, сдюжим? Говорят, шведская водка мягкая, это правда? — поинтересовался Федор Потапов.

— Сейчас мы с тобой это дело, так сказать, проверим. У нас будет возможность убедиться.

— Правда, Адам Михайлович, что после нее голова не болит?

— И это мы с тобой проверим, Иваныч.

— Ну тогда не томи, а то у меня уже слюна под самой гортанью стоит, вот–вот через нос полезет.

— Потерпи, — произнес Самусев, уверенным движением, словно бы он это делал каждый день или даже по несколько раз в день, свернул пробку. Та хрустнула неожиданно легко.

— Видал, пакуют слабо? — вставил свои пять копеек бывший фельдшер.

— Пахнет ничего, — втянув в себя запах из горлышка, сказал Самусев.

— Что за хрензя на ней такая? Из воска, что ли?

— Это называется, брат ты мой, дозатор.

— Дозатор? — изумился фельдшер.

— Да–да.

— На кой ляд он нужен, этот самый дозатор? Кому и что дозировать?

— Нужен он, Иваныч, лишь для того, чтоб в эти бутылки другую водку не наливали.

— А–а, — удивленно вертя в руках бутылку, бурчал фельдшер, — хитрые шведы, на честность они не рассчитывают. Сколько ж такая одна стоит?

— Вот тут я тебе не скажу, но, думаю, рублей двадцать стоит.

— Всего‑то? — изумился фельдшер.

— Двадцать американских рублей.

— А наших, российских, сколько будет?

Когда прозвучала цифра, фельдшер присвистнул и поморщился.

— Что‑то, знаешь, Адам Михайлович, мне и пить расхотелось. Это ж только подумать, столько денег в себя влить!

— Денег, конечно, много, но она нам досталась, так сказать, на ровном месте.

— Кстати, как твое сердце, не шалит в последние дни?

— Не шалит вроде бы, — ответил Самусев.

— А у меня вот что‑то шалит.

— Ну ничего, Иваныч, мы с тобой сейчас здоровье поправим.

На столе появились два стакана, алюминиевая миска с рыбой, выловленной и зажаренной накануне. На дубовой дощечке Адам Михайлович крупно нарезал хлеб. Двухсотграммовые стаканы были налиты до половины. От нетерпения бывший фельдшер даже скреб загрубевшими ногтями ладони рук.

— Поехали, что ли, Адам Михайлович, а?

— Тянуть не стоит.

Мужчины подняли стаканы, посмотрели друг другу в глаза, хитро улыбнулись, словно были заговорщиками, уже не принюхиваясь, не смакуя, залпом проглотили свои дозы.

— Ничего, забористая, — промокая губы кусочком хлеба, произнес бывший фельдшер.

— Рыбу ешь.

— Мы еще ту с женой не съели, что ты в понедельник дал.

— Бери, рыба‑то хорошая.

— Чего ж ей плохой быть? Вот я все время думаю, — занюхивая хлебом, сказал фельдшер, — что это тебе, Адам Михайлович, эта рыба далась? Разводил бы пчел или вообще ничего не делал.

— Люблю я это дело. Сколько тебе ни объяснял, ты никак понять не хочешь, что рыбалка — самое хорошее занятие. И нервы успокаивает, и свежим воздухом дышишь — в общем, полный профит.

— То, что воздухом дышишь, это хорошо. Самусев посмотрел на бутылку, затем на соседа.

Тот тоже смотрел на бутылку.

— Курант… Это что значит?

250

— Смородиной отдает, ты что, не слышишь?

— Я хотел сказать, что смородиновым листом пахнет. Это ж так можно в любую водку настоя смородинового листа намешать, и твой «Курант» получится. Пьется мягко, правду ты говорил, Адам Михайлович.

Самусев налил еще по полстакана. Мужчины, уже повеселев, немного размякнув, выпили. И в этот момент, даже не успев закусить куском рыбы, зажатым в пальцах, Адам Михайлович застыл, лицо его исказила странная судорога, словно изнутри все мышцы вдруг сжались. Фельдшер смотрел на своего соседа и приятеля широко открытыми глазами и жадно втягивал в себя воздух.

— Не так что‑то, Михалыч! Чую, не так! — уже хрипя, захлебываясь слюной, пробормотал фельдшер.

Но Адам Михайлович Самусев его уже не слышал. Глаза у него закатились, он засучил ногами, обутыми в галоши, вцепился руками в край стола. Кусок рыбы упал на пол. Старик быстро задышал, слишком быстро, почти как бегун–спринтер, его глаза уже ничего не видели, зрачки побелели.

— Воды… воды… — судорожно шептал Самусев. Но воды бывший фельдшер уже не мог подать.

Он, с грохотом опрокинув стул, упал на пол и забился в конвульсии. Изо рта повалила пена, глаза закатились, и, несколько раз дернув левой ногой, бывший фельдшер умер.

А Самусев еще корчился, пытаясь вызвать рвоту, причем делал он все это почти бессознательно. Но рвота не вызывалась, внутри организма словно бы все оцепенело. Адам Михайлович задышал еще более судорожно, прерывисто, а затем уткнулся головой в стол, хотя конечности все еще продолжали дрожать. Голова елозила по столу, бутылка с водкой опрокинулась набок, покатилась и упала на пол.

Два пенсионера были мертвы.

А черно–синий джип в это время уже подъезжал к автомагистрали.

—Номера, ребятки, надо поменять.

— Да–да, — джип затормозил, съехал на проселок и остановился в кустах. Два охранника Барановского быстро выскочили из машины с отвертками в руках, и через пять минут номера на джипе уже были сменены на настоящие.

— Вот так‑то лучше.

О том, что одна из бутылок шведского «Абсолюта» отравлена, охранники, естественно, знать не могли, знал лишь их хозяин. Но и Геннадий Барановский не мог знать что именно эту бутылку, именно в этот день, можно сказать, в этот час, вытащила из ящика рука Адама Михайловича Самусева, сейчас уже безжизненная.

— Скорее! — подгонял водителя Барановский. — Только правил не нарушай! Нарушишь — уволю, без куска хлеба оставлю! — радостным и залихватским тоном произнес Барановский.

Охранники переглянулись. В подобном состоянии духа их босс бывал крайне редко, такой радости в глазах Геннадия Барановского охранники не видели уже давненько.

Когда на дороге возник синий указатель — до Москвы тридцать километров, — возбужденно потирая руки и чуть ли не покусывая ногти, Геннадий Павлович Барановский потянулся к телефону. Охранник покосился на своего хозяина, выбросил за окошко недокуренную сигарету.

— Что смотришь? — хмыкнул Барановский.

— Настроение у вас хорошее, Геннадий Павлович.

— У тебя бы, Коля, тоже было хорошее, если бы ты знал, что случилось.

— У меня, глядя на вас, Геннадий Павлович, настроение сразу же поднимается.

— Не настроение, а хер подниматься должен, — Барановский откинулся, сладко потянулся, вытянул немного затекшие ноги, несколько раз сжал на ногах пальцы — так, как это делает огромная обезьяна.

Затем тряхнул головой, закурил сигарету, вторую за этот день. Охранник быстро и расторопно поднес огонек зажигалки.

— Не суетись, Коля, не суетись. Скоро наша жизнь изменится.

— В лучшую сторону, надеюсь, Геннадий Павлович?

— А то в худшую, можно подумать! Посмотрев записную книжку, Барановский набрал номер. Ответили тотчас.

— А, Карпов, здравствуй! Барановский тебя соизволил побеспокоить. Небось еще спишь, дрыхнешь? А жизнь уже мимо проходит.