— Хоть бы все получилось! — в голове крутилась одна и та же мысль, как поцарапанная пластинка на проигрывателе. — Хоть бы все получилось! — бормотал егерь, вглядываясь в сумрачную темноту леса.

На груди у Григория висел бинокль, старый, ви-. давший виды. От возраста и от частого использования бинокль был весь вытертый, краска слезла до латуни. Артиллерийский военный бинокль с еще довоенной цейсовской оптикой. Много раз его пытались выкупить приезжие из столицы охотники, но Скляров с дорогой вещью не расставался. Этот бинокль достался Григорию от отца, который служил в артиллерии и прошел от Курска до самого Берлина и в окуляры именно этого бинокля рассматривал горящий рейхстаг.

«Если все получится, — думал Григорий Скляров, —- как я смогу отблагодарить Дорогина? Что я смогу ему дать? У меня ведь, кроме моей жизни, ничего нет, а жизнь не отдашь.»

И с этими невеселыми мыслями, дернув коня за повод, Григорий повернул его, направив на едва приметную просеку и, запрокинув голову, взглянул на провисшие высоковольтные провода.

Трое таможенников, два белоруса и латыш, расположились на белорусском берегу Двины. Лодка стояла неподалеку, в густых кустах лозы. Оружие лежало прямо на траве. Все они были в камуфляже и выглядели так, словно бы во время охоты решили перекусить. Бутылки с водкой, банки с консервами, дорогая крупно порезанная колбаса, огурцы, помидоры лежали на плащ–палатке.

— Твоему полковнику Саванюку, — сказал латышский таможенник безо всякого акцента, — я бы яйца оторвал, и рука бы не дрогнула. Такая сука! Из‑за него уже вторую ночь сидим здесь.

— Он тебя в шею не гнал, сам сюда приплыл.

— Заработать хочется, надоело мелочевку ловить. А тут, может быть, деньги сами в руки приплывут. Тут только жди и не проморгай.

— Ждать‑то ты и не умеешь.

Латыш закусил губу и обиженно посмотрел на своих белорусских коллег. Ему хотелось ответить что‑нибудь обидное, но он понял, если что, спор окажется неравным. И он, чтобы хоть как‑то смягчить обиду, плеснул себе на дно стакана немного водки и принялся пить ее мелкими глотками.

— Вы, латыши, даже водку пьете не по–человечески, — брезгливо скривился сержант белорусской таможенной службы и, завладев бутылкой, налил себе треть стакана, выпил одним глотком, принципиально не закусывая.

— Русские еще круче пьют, — заметил латыш.

— Да что ты о русских! Чего вы их так не любите?

— За что их любить? — убежденно, как догмат веры, произнес латыш.

— Не было бы русских, были бы вы бедные, как церковные мыши, — сказал старший сержант, наклонив бутылку и рассматривая, сколько же спиртного коллеги оставили ему.

Ему казалось, что они выпили больше, хотя если перелить в стакан, то водки было ровно столько, сколько проглотил его приятель.

— Ты вот с чего живешь? — принялся втолковывать латышу белорус. — С границы.

— Мы все живем с одного и того же. Хорошее здесь место: плюнь в три стороны, в три государства угодишь, отовсюду прибыль идет.

— Вам хоть хорошо платят, — зло сказал белорус, — а нам гроши дают.

— Хороши себе гроши! — осклабился латыш, грея водку в ладонях. — У тебя на своем берегу дом трехэтажный стоит, а теперь и на нашем строишь.

— Конечно, на вашем. У вас спокойнее. Чувствую, еще годик в таможне поработаю…

Но латыш не дал договорить до конца, радостно сообщив:

— И в тюрьме окажешься с конфискацией.

— А вот выкуси! — белорус скрутил длинную фигу. — Мой дом в Браславе, может, заберут, а вот тут, — он кивнул в темную, потянутую туманом даль, — тут — фигушки! Он у меня на сестру записан, а она, между прочим, латышская гражданка и за латышом замужем. И дети у нее латышата. Приезжал, так ни хрена понять не могу, по–человечески говорить не умеют!

— Сволочь, Саванюк! — мрачно сказал латыш. — Если он нас подставил, я ему…

— Что ты ему сделаешь?

— Я его сдам с потрохами.

— А если он тебя сдаст?

— Кто ж ему поверит? У нас к таким, как он, отношение хреновое. Подкараулю, когда он в Латвию приедет, и сдам.

— Пока он тебе ничего плохого не сделал. Отстегивает, на водку с икрой дает, и радуйся.

— За это и я ему много услуг оказывал. Сколько раз без досмотра грузы на нашу сторону пропускал! И запомни, деньги не дают, а за работу платят.

- Вот заладил… наша сторона, ваша… Наша только граница, наша и твоя, а все, что за ней в три стороны, — это все не наше.

Латыш встал на колени и выглянул из‑за густых кустов можжевельника. Уже серебрилась в предрассветных сумерках узкая лента речушки, впадающей в Двину. Не выдержав, латыш ругнулся матом, отчего его белорусские коллеги тут же принялись смеяться.

— Небось у себя на берегу ты только по–латышски и чирикаешь, а тут душу отводишь?

— Честно признаться, я такой же латыш, как и вы русские;

— А мы не русские, — в один голос сказали оба белорусских таможенника.

— Я про что и говорю. Отец у меня украинец, а мать латышка. Вот только записался латышом, потому как на железной дороге работать устраивался, иначе не брали. Если груз перехватим, — сказал латыш, —я его сам Саванюку завезу и заставлю заплатить настоящую цену. Это ему не с шушерой возиться, мне он не откажет, цену даст такую, как я скажу.

— Распилим на три части, — мечтательно ковыряясь в зубах спичкой, сказал белорусский сержант. — А если самим в Латвии продать?

— Зачем приключения искать на свою задницу? — сказал латыш. — Товар лучше сбывать проверенным людям. Проиграешь в цене, зато спать спокойно будешь. Можно, конечно, завезти в Ригу, найти людей, да неохота связываться с незнакомыми, залетишь с ними, как пить дать!

— Наверное, правильно ты говоришь, Раймонд, — сказал сержант и тут же прижал указательный палец к губам, а его левая рука потянулась к лежащему на брезенте автомату.

Все трое мгновенно замолчали. Послышался далекий всплеск воды.

— Бобр, может? — прошептал латыш.

— Сам ты бобр. Лодка идет, тяжело идет, — комментировал звуки, доносящиеся из сумрака, сержант. — Чую, они едут!

— А может, дед этот с хутора свои сети проверяет с утра?

— Его сети выше, возле самого дома. Да и рановато еще для него. Зря ты на Саванюка нес, правду он сказал, везут парни контрабанду.

Послышались и мужские голоса.

— Пьяные они, что ли? — прошептал латыш. — Так кричат…

— Не больше нас пьяные, а уверенные, что их никто не ждет.

Таможенники уже сидели на корточках, сжимая в руках оружие. — Пошли к реке. Они гуськом, один за другим, двинулись к берегу.

— Ты, Раймонд, иди к лодке, а мы тут, с берега. Если что, запускай мотор и загораживай выезд.

— Стрелять они не станут?

— Не должны, — сказал сержант. — Если что, стреляй первым.

Латыш отделился от белорусов и растворился в кустах. Ни одна ветка не дрогнула и не шелохнулась. Белорусы спрятались за прибрежными кустами.

Из‑за поворота показался нос лодки, на котором орудовал шестом, отталкиваясь от берега, Антон Сокол. На корме стоял с шестом Круталевич.

— Весла готовь, к Двине подходим.

Здесь маленькая речушка расширялась. Ее русло было уже метров десять шириной, вода глубокая, и лодка после поворота пошла легко, шест уже почти не доставал до дна. Вася Круталевич наклонился, выдергивая из‑под брезента весла.

В этот момент кусты захрустели, на берегу показались два вооруженных человека.

— Эй, бля, давай к берегу! — щелкнули затворы автоматов.

Круталевич втянул голову в плечи. До таможенников, стоящих на берегу, оставалось метров десять. Лодка медленно плыла прямо по середине реки. От неожиданности Сокол выпустил свой шест, и он остался торчать, медленно наклоняемый течением. Круталевич и Сокол молчали, голос подавать боялись, никто не хотел отвечать первым.

— Я сказал к берегу! А то, бля, стрелять будем! — широко расставив ноги и держа автомат у пояса, крикнул сержант. — Вы что, оглохли?