— Почему?

— Это лишний стимул тебе оставаться в живых. Попадешь в передрягу и вспомнишь, что отвечаешь не только за самого себя, но и за меня. А значит, сумеешь выкарабкаться.

— Какие передряги? — усмехнулся Дорогин. — Все в прошлом. Теперь, можно сказать, я вышел на пенсию. Не воюю ни с кем.

— Не зарекайся. Лучше ответь мне на один деликатный вопрос.

— Хоть на тысячу.

— Вопросы бывают не только приятные, но и немного странные. Ты зачем придумал для Склярова какую‑то ерунду про газету, про кабельное телевидение? Неужели ты не мог просто сказать, что у тебя есть деньги, много денег, и ты их ему дашь.

— Он бы не взял.

— Нет, взял, — убежденно произнесла Тамара, — потому что сделан из такого же теста, как и ты. Для себя не взял бы, но для внучки — не смог бы ни сам отказаться, ни отказать тебе.

— Я не люблю ставить людей в неловкое положение, особенно если эти люди — мои друзья.

— Мы успели бы смотаться в Клин и обратно, дать ему деньги, и все проблемы решились бы с ходу. Ты же начинаешь выстраивать черт знает какие комбинации, начинаешь врать. Потом все равно правда вылезет наружу, и вот тогда уже станет неудобно и Григорию, и тебе.

— Я не люблю загадывать на будущее.

— А зря. Хотя нет, зря я на тебя наезжаю, — усмехнулась Тамара, — все дело куда проще и прозрачнее, чем казалось с самого начала.

— Расскажи, мне самому интересно.

— Ты хочешь на время уехать из Клина, хочешь побыть один и вместо того, чтобы сказать мне об этом открыто, обрадовавшись случаю, начинаешь обманывать людей, меня, себя. Ты готов заплатить за отъезд и одиночество бешеные деньги, хотя всех‑то дел было сказать: «Тома, я хочу отдохнуть, порыбачить, съездить к другу.» Вот и все, разговор на одну минуту.

— Что сказала бы ты?

— Сказала бы — «поезжай.»

— Это ты сейчас так говоришь, а предложи я, заупрямилась бы, обиделась.

— Это я умею.

— Тамара, ты умная женщина и легко можешь придумать объяснение любому моему поступку. То, что ты сказала сейчас, — правда. Мне хочется уехать, хочется побыть одному.

— Одному — это в смысле без меня? — вставила Тамара.

Дорогин хотел сказать, что она ошибается, что ему и в самом деле необходимо одиночество, но осекся. Ехал‑то он для того, чтобы побыть рядом со Скляровым, значит, об одиночестве речи быть не могло.

— Я прекрасно тебя понимаю, готова простить все, что угодно, лишь бы тебе было хорошо. Но только потом не обижайся, если в моей жизни к твоему приезду что‑нибудь изменится.

— Когда оставляешь женщину одну, никогда не можешь знать, какой найдешь ее даже через один день. Меньше всего мне хотелось бы терять тебя.

— Не знаю, как получится.

Тамара говорила это смеясь, вроде бы не всерьез. Но Дорогин чувствовал, что в ее словах есть правда. Он прекрасно помнил, как у него все начиналось с Солодкиной — так случилось, что они много времени проводили вместе. Он был болен и не мог покинуть дом покойного Рычагова, она вынуждена была за ним присматривать.

«Может, это и не любовь? — подумал мужчина. — Может, мы просто привыкли друг к другу? Общаясь с другими людьми, мы стараемся казаться лучше, чем есть, не делаем многое из того, что хотелось бы. Но, когда с утра до вечера мы находились рядом, поневоле теряли бдительность, расслаблялись, позволяли говорить себе то, о чем в другое время смолчали бы. Кто знает, что такое любовь? — подумал Дорогин. — Все произносят это слово, но каждый подразумевает под ним свое. Это как в книге, прочтешь фразу:"Он увидел свою любимую", и каждый увидит тот образ, который хотелось бы видеть ему. У каждого своя любимая, хоть и называют ее все одним словом.»

— Тебя спасло лишь одно, — продолжая смеяться, сказала Тамара, — ты обещал приехать через неделю, значит, не так уж рвешься расстаться со мной.

— Я даже не подумал об этом. Я так привык быть рядом, и мне кажется, это будет вечно.

— Не обольщайся. Все хорошее, как, впрочем, и плохое, когда‑нибудь кончается. И кончается внезапно.

— Мы же не расстанемся с тобой надолго?

— Не знаю, Я уже разучилась быть одна, и кто его знает, что мне взбредет в голову, когда пойму, что существует не только слово «мы», но и «ты», «я.»

— Не создавай трагедию на ровном месте, — попросил Дорогин.

— Нет, я только предупреждаю тебя.

— Зачем?

- Чтобы потом не удивлялся,

— Ты умеешь держать в напряжении, — улыбнулся Дорогин и ощутил, что уже наелся, хотя и не съел половины того, что съедал обычно. — Пошли, поможешь достать мне деньги.

— Нет, я специально не хочу знать, где они лежат.

— Ты упряма.

— Какая есть.

Дорогин сообразил, настаивать не следует, лучше потом, в другой раз, как бы случайно показать ей одно из тех мест, где спрятаны деньги.

Он вышел из дому. На этот раз небо заволокло тучами, через которые нельзя было увидеть ни одной звезды. Даже луна и та лишь угадывалась по желтоватым отблескам на краях облаков.

Дорогин пробрался в гараж, включил свет и вытащил из‑под металлического верстака глубокий ящик, заваленный грязными болтами, гайками, мотками проволоки, погнутыми гвоздями — теми вещами, которые, конечно же, следовало выбросить. Но их собирают в каждом доме, в каждом гараже. Смотришь, когда‑нибудь и пригодятся!

Веником Дорогин смел пыль, штукатурную крошку с шероховатых некрашеных досок пола и поднял сколоченный щит. Под ним в большом стеклянном цилиндре, накрытом металлической крышкой, под газетой угадывались пачки денег. Дорогин даже не доставал всю емкость. Он снял крышку, отвернул газету и вытянул три–пачки стодолларовых купюр по десять тысяч долларов в каждой. Бросил их в карман куртки и посмотрел в стеклянный цилиндр.

«Меньше их практически не стало, — Дорогин. — Это как банка с вареньем: съел ложку, вроде и меньше, но не заметишь на сколько.Вот и все.»

Он вернул на место деревянный щит, ящик с разношерстными гайками и болтами-

«Наверное, впервые этим деньгам найдется нормальное применение, — решил Дорогин, до этого они приносили мне лишь неприятности и беды.»

Василий Круталевич и Антон Сокол родились и выросли в Браславе. Они уже около двух лет промышляли контрабандой. И если раньше, еще год или два тому, через границу можно было перебираться почти легально, то есть на легковой машине, на мотоцикле, на грузовике, на лошади, запряженной в телегу, то последний год для контрабандистов стал крайне неудачным. Таможенники просто озверели, причем не только свои, но и латыши.

— Ух, эти гнусные, вонючие таможенники! — говорил Антон Сокол, приглаживая непокорную шевелюру. —Как я их ненавижу! Моя бы воля, я бы их всех убивал как бешеных собак.Сами живут, а другим — фигу, — и Антон Сокол, двадцатидвухлетний парень, скручивал мощную фигу и размахивал ею в воздухе прямо перед носом своего компаньона и партнера по нелегальному бизнесу Васи Круталевича.

Вася кивал.

— Сколько ты на их головы проклятий ни шли, сколько их ни проклинай, с них взятки гладки. Давай им баксы — и все, другого разговора они не знают.

— Мы бы с тобой, Вася, давали, если бы они людьми были. А то уж совсем зажрались, что наши, что ихние. Козлы, одним словом. Пойдем сегодня за кордон, как договаривались?

Чего только не возили Круталевич с Соколом на другой берег Двины: продукты, которые стоили в Беларуси подешевле, и водку ящиками, и спирт в пластиковых бутылках, и мануфактуру. В общем, настоящие контрабандисты. Правда, в последние месяцы они перешли на другой товар — возили через границу металл. Дело это было хлопотное, металл — не пух, как‑никак двадцать килограммов какого‑нибудь вольфрама или титана — это уже солидный вес.

А в последние две недели таможенники словно с цепи сорвались, озверели, и договориться с ними было невозможно. Родственник Сокола, который раньше работал и служил сержантом белорусской таможни, разбогател и со службы ушел, отбарабанив три года. Он построил себе роскошный дом на латышской стороне, оформил его на какого‑то родственника и жил безбедно, можно сказать, припеваючи, пару раз в неделю наезжая к родителям. Пьянствовал, кричал, распевал песни, а затем переезжал в Латвию.