Часы над дверью моей камеры показывали десять вечера, и я уже понял, что мне не удастся провести ночь в собственной кровати. Я устал, настроение упало, внезапно из всех желаний осталось только одно: закрыть глаза, чтобы какое-то время не видеть этих бежевых стен. Я снял туфли, лег на тонкий матрас, накрылся с головой единственной простыней и попытался ни о чем не думать, медленно дышать. Выключать свет в камере я просить не стал. Знал, что уснуть мне все равно не удастся.

На следующее утро я ковырялся в яичнице, которую мне принесли на завтрак, когда загремели замки, дверь распахнулась, и на пороге возник Бюрграве, сопровождаемый полицейским в форме.

— Американец умер, — возвестил инспектор.

— Тогда найдите мне адвоката, — ответил я. — Предпочтительно того, кто знает английский.

И когда адвокат наконец-то прибыл, выяснилось, что на этот раз он — англичанин. Звали его Генри Резерфорд, и приехал он по поручению посольства Великобритании. Невысокий, с животом-арбузом, толстыми щеками напоминающий бурундука, лысый, лишь с венчиком волос, падающих на воротник рубашки, который врезался в складки шеи. Он протянул пухлую руку, а после того, как я рассказал ему об аресте и изложил свою, не слишком достоверную версию событий, адвокат задал важный вопрос:

— А где вы учились, дорогой мальчик?

Я ответил, что в Кингсе, [3]и мы поговорили об этом славном учебном заведении. Потом он вернулся к более насущным проблемам и спросил, получал ли я юридическую помощь после ареста.

— Они мне дали какого-то голландца, — ответил я. — Но он практически не говорил на английском.

— Хорошо, — кивнул он и после моего вопросительного взгляда добавил. — Нам это может помочь. Такой выбор адвоката, во всяком случае, здесь, в Нидерландах, предполагает некий злой умысел. Далее, сколько у вас денег?

— С собой? При аресте было порядка шести тысяч евро.

— Шести тысяч! Господи, да разве можно носить такие деньги? Но я говорю о залоге, дорогой мальчик.

— А-а-а… Наверное, денег мне хватит. Хотя потребуется какое-то время, чтобы собрать нужную сумму.

— Отлично. Теперь, думаю, нам нужно обсудить нашу тактику. Скажите, что вы им рассказали?

— Только то, что и вам. Мой рассказ их не интересовал.

— Какая-то ерунда. — Резерфорд достал клетчатый носовой платок, вытер блестящий от пота лоб. — Есть что-то еще?

Я только смотрел на него.

— Хорошо, вы не должны мне рассказывать. Вы не похожи на убийцу, это и дураку ясно. Но не отвечать на их вопросы… Из-за этого могут возникнуть проблемы.

— Могу я сослаться на Пятую поправку [4]или что-то подобное?

— Разумеется, можете. Но вы должны задаться вопросом, зачем вам это? Ваша цель — убедить их, что вы не убивали американца.

— Но если они не смогут выдвинуть против меня улик…

— Да, да, но зачем настраивать их против себя? — Он махнул рукой. — Этот Бюрграве — типичный служака, такой дотошный. Именно на таких делах и создал себе репутацию, знаете ли.

— Вы говорите, он просто так не отстанет?

— Я говорю, что нужно как следует подумать насчет того, что вы можете ему сказать. И насчет того, что вы ему еще не сказали.

— Вы хотите сказать, что нужно соглашаться еще на один допрос?

— Вам придется на это пойти, молодой человек. Никуда не деться. Вопрос лишь в том, что вы собираетесь ему рассказать.

Как выяснилось, особого значения это не имело. По собственному опыту я знаю: наличие адвоката не означает, что ты обязан прибегать к его советам. Резерфорд не один час просидел рядом со мной, что-то записывая в блокнот превосходной перьевой ручкой, пока Бюрграве пытался заставить меня говорить. Угрозы, ложь, обещания — в ход шло все. И с каждым вопросом, на которые я отвечал гримасой или не отвечал вовсе, лицо инспектора делалось все более мрачным. Иногда Резерфорд перебивал Бюрграве уместным замечанием, и тогда инспектор сжимал правую руку в кулак, да так, что ногти впивались в ладонь, считал до десяти (или до tien) [5]и пробовал зайти с другой стороны. Ничего у него не получалось, и, право, стоило посмотреть, как это бесило инспектора.

— Скажите мне правду, — в какой-то момент потребовал он, грохнув кулаком по столу. — Отвечайте.

— Я не знаю, какую правду вы хотите услышать, — ответил я.

Он злобно глянул на меня, но я не отвел глаз. И тут Резерфорд предложил прерваться. На лице Бюрграве появилось выражение легкого презрения, потом он резко встал и вышел, не оглянувшись. Поднялся и я, потянулся, повертел головой, разминая шею. Пахло от меня не очень. Благоухал, можно сказать, потом. Я посмотрел на Резерфорда. Тот откинулся на спинку стула, почесал ручкой висок.

— И как долго, по-вашему, все это будет продолжаться?

— Еще не вечер. Очень он настойчивый, да?

— Более чем.

— Вы действительно не хотите рассказать ему все? Мы могли бы оформить протокол и через час покинуть это заведение.

— Опаздываете на обед?

— Думаю о вас, дорогой мальчик.

— Само собой. А как мне попасть в туалет?

Как выяснилось, попасть я туда мог только в сопровождении полицейского, которому пришлось стоять, переминаясь с ноги на ногу, и слушать плеск моей мочи в писсуаре. Потом он смотрел в потолок, дожидаясь, пока я вымою руки и умоюсь. Когда я вернулся в комнату для допросов, Бюрграве уже сидел за столом, глядя на Резерфорда поверх пластиковой чашки с кофе.

Кофе оказался на удивление хорошим. Я смаковал каждый глоток, пока Бюрграве повторял те же вопросы, что и раньше. Почему я встречался с Майклом Парком? О чем шел разговор? Что я делал в ту ночь, когда ему проломили череп?

Мне хотелось наорать на него, потребовать, чтобы он перестал задавать глупые вопросы. Марике рассказала ему о Бритоголовом и Дохлом, так почему он не ищет их? Да, в юности я нарушил закон. А теперь вот солгал ему насчет встречи с американцем. Но из-за этих мелочей Бюрграве не должен закрывать глаза на факты, из которых следовало, что в тот вечер бедолага-американец ужинал с двумя мужчинами и ушел вместе с ними. Бюрграве ничего не знал про статуэтки — это ясно, но почему он не хотел видеть очевидного?

Я думал о том, как перевести разговор на эту животрепещущую тему, но любой из приходящих в голову вариантов служил признанием того, что мне известно гораздо больше, чем я хотел показать. Я представлял себе, какие новые вопросы обрушит на меня Бюрграве. Как ты узнал об этих мужчинах? Мне сказала Марике.О чем ты говорил с Марике — и с чего тебе вообще пришло в голову говорить с ней? О жизни в двадцать первом столетии.Почему ты не сказал про этих двоих раньше? Только что вспомнил.Что связывало их с Майклом Парком? Понятия не имею.

Вскоре, однако, я перестал воспринимать вопросы Бюрграве, они словно отскакивали от меня, в голове завертелись мысли о том, что я буду делать, когда выйду из полицейского участка. Наверное, я сразу покину Амстердам, но куда отправлюсь? Наверное, в Италию. Подальше от этого бесконечного мелкого дождя и пронизывающего ветра, в яркий зимний солнечный свет, к широким равнинам, кафе на верандах, черному эспрессо. Рим — этот вариант мне определенно нравился. Я буквально видел себя прогуливающимся у Колизея во второй половине дня, обедающим ранним вечером где-нибудь неподалеку от фонтанов Тиволи. Флоренция тоже смотрелась весьма неплохо, и Венеция — тоже. Насчет каналов, правда, уверенности не было, каналами я уже наелся. А Флоренция — центр мировой культуры, там полным-полно картин и произведений искусства, которые могли набить мои карманы лирами. Или, точнее, евро. Но, возможно, не стоило зацикливаться на Италии. Почему бы не взглянуть на проблему шире? Может…

Дверь в комнату для допросов открылась, и, нарушив ход моих мыслей, вошла женщина в синем брючном костюме. Ее седеющие волосы были собраны на затылке в пучок, а лицо выражало крайнюю решительность. Женщина коротко кивнула Резерфорду, потом наклонилась к Бюрграве и что-то прошептала. Неудовольствие на лице инспектора сменилось обидой и смирением. Он поднялся и следом за женщиной вышел в коридор.