— Это от твоего тавернелло, — отвечает Элиза.

Я с изумлением поворачиваюсь к ней и встречаюсь с ее насмешливым взглядом. Некоторое время она смотрит но меня, потом зажмуривает один глаз и упирает в меня палец, изображая пистолет. «Стреляет», сопровождая жест глухим звуком выстрела, и говорит:

— Убит.

Мы оба смеемся, сначала сдержанно, затем все неудержимее.

Понемногу смех утихает, и мы сидим молча, слегка потрясенные. Я включаю аудиосистему, вновь звучат аккорды Пако де Люсия, я отпускаю руль и изображаю игру на гитаре.

Мы смеемся по новой. Я переключаю систему на радио. Передают вещь Ван Моррисона: Loneley Avenue, блюз для саксофона и гитары. Элиза закрывает глаза, расслабленно откидывается на спинку кресла и, кажется, наслаждается музыкой. Неплохо. Никогда еще рядом со мной не было женщины, которой нравится блюз.

Мы не разговариваем, лишь иногда переглядываемся.

Мы растворяемся в миланской ночи и в саксофоне ирландца Ван Моррисона.

Лаура поддерживает меня под руку. Психует. Будто сквозь туман я вижу фонари «мерседеса», удаляющего под осатанелый лай собак, который болью отдается в моей голове. Говенный вечер.

— Ты можешь хотя бы секунду постоять один, пока я открываю калитку? — сердито спрашивает меня Лаура.

— Без проблем, я в порядке, это тебе кажется, что нет.

Голова у меня еще кружится, но мне уже лучше, я кайфую и досадую одновременно. Я не напивался так лет десять. Я снимаю ботинок и запускаю его в беснующихся ротвейлеров, которые моментально разрывают его в клочья.

— Пошли в жопу, гады! — говорю я псам.

— Кто в жопе, так это ты, — говорит Лаура, качая головой. — Ты бросил им «россетти» стоимостью восемьсот тысяч лир.

— В жопу «россетти», — отвечаю я, ощущая сильное желание отлить.

Выписываю зигзаги по сырой траве. Мне это нравится, и я бросаю в ротвейлеров вторым ботинком, который мне уже не пригодится. Ротвейлеры с яростью вгрызаются и в него тоже. Надо бы покормить их, думаю я. Лаура идет рядом со мной, и когда я смотрю на нее, то вижу ее удвоенной. Закрываю левый глаз в надежде увидеть одну. Мне и одной ее вполне достаточно.

— Эй, — вспоминаю я Элизу. — Красивая телка, только немного худая.

— Заткнись! — отвечает идущая впереди Лаура, не оборачиваясь.

— Как ты думаешь, этот мудак ее трахнет?

— Заткнись. Не будь вульгарным. Противно слушать, когда ты говоришь, как Альберто Сорди в роли пьяниц.

— Ах, так?.. — И я принимаюсь говорить с римским акцентом, подражая Альберто Сорди из какого-то кинофильма: — Ахо!.. Смотрите… Кто это к нам явился?.. Канзас Сити…

Лаура достает из сумочки ключи.

— Макароны, вы меня искушаете, я вас съем… — продолжаю я [23].

— Я вхожу, а ты как хочешь, — сухо говорит Лаура.

— Конечно, дорогая, — кричу я вслед жене, скрывшейся за дверью, которую она оставляет приоткрытой, хотя ей явно хотелось залепить этой дверью мне в физиономию.

Я замечаю лежащий на газоне мяч моего сына. «Адидас», разумеется, кожаный. Я не могу сдержаться. Я не сдержался бы и трезвым, а уж в поддатом состоянии…

Я демонстрирую классный дриблинг правая, левая, опять левая, это я про ноги, бедро, грудь, и я сильно бью по мячу, целясь в ротвейлеров. Промахиваюсь и попадаю точно в розовый куст, которым так гордится Лаура. Лепестки порхают, словно ночные бабочки.

К счастью, Лаура уже вошла в дом и ничего этого не увидела.

Я тоже вхожу. В прихожей — зеркало, в нем — жалкое зрелище: сильно шатающийся я, один глаз зажмурен, с целью исключить неприятный эффект удвоения, без башмаков в мокрых носках, пиджак в руке, рубашка расстегнута до пупа и наполовину не заправлена в брюки, галстук распущен и заляпан рвотой. Я улыбаюсь своему отражению и приветствую себя, помахивая рукой. Затем, словно голливудский актер, с заученной небрежностью набрасываю пиджак на плечи и опять снимаю. Все это я проделываю перед носом монстра, бебиситтер, которая с ужасом взирает на меня.

— Все хорошо, синьора, дети улеглись три часа назад, — говорит эта сколопендра моей жене, которая передает ей плату за вечер.

— Еще бы не хорошо! — вмешиваюсь я. — Ты приходишь сюда, ни хрена не делаешь, все время торчишь перед телевизором, обжираешься полдниками, опустошаешь мой холодильник, звонишь, кому хочешь, и требуешь с нас двадцать пять тысяч за час, потому что это субботний вечер, а детей двое. Разумеется, все хорошо, только платите.

— Но, синьора… — Бебиситтер с оскорбленным видом смотрит на мою жену.

— Прости его, Дебора, он пьян и не соображает, что несет.

— А ты не могла бы найти кого-нибудь, кто хотя бы больше походил на бабу? — обращаюсь я к Лауре.

Поворачиваюсь к бебиситтер, которых стало тоже две, поскольку я открыл второй глаз.

— То есть я хочу сказать, одну бабу вместо этой пары швабр? Как говорите, вас зовут? Дебора? Поменяйте имя!

Я вновь закрываю один глаз и вижу бебиситтер в единственном экземпляре.

— С таким именем, как у тебя, ты должна быть бабой, а не нагревательной колонкой! Какой у тебя рост? Полметра?

— Флавио, ты совсем сдурел! — возмущается Лаура.

Бебиситтер принимается рыдать и швыряет на пол деньги:

— Не хочу я от вас никаких денег! Вы чудовище!

Хватает свои вещи и собирается уйти.

— Ах, это я чудовище! Это ты чудовище! Катись отсюда, грязная карлица! Кто твой жених… карапуз?.. — кричу я ей в спину. — И поосторожнее, когда выйдешь на улицу, не перепугай мне ротвейлеров!

Бебиситтер вылетает, громко хлопнув дверью.

— Сэкономили сто пятьдесят тысяч… Кстати, кто заплатил за ресторан? — спрашиваю я нормальным тоном.

— Твой брат. Но в понедельник не забудь вернуть ему деньги.

— Ничего я не собираюсь ему возвращать! Он заплатил — его дело. Еще миллион сэкономили, тем более что вино было отвратительное.

— Если ты ему их не отдашь, отдам я. Поскольку это мы его пригласили.

— Ни хрена себе гость! Мы организуем ему вечеринку, чтобы он мог трахнуть очередную шлюху, которую, добавлю в скобках, он никогда не трахнет, и еще должны платить ему за это. Где такое записано?

— Какой же ты мерзкий! Держи себя в руках. Даже если ты мертвецки пьян, это еще не значит, что тебе позволено говорить гадости о ком бы то ни было. Будь это мои подруги, твой брат или бебиситтер, которую невозможно заменить. И прежде всего, тебе не позволено так вести себя со мной, — говорит Лаура, пылая от ярости.

— А я вот позволяю. И кто мне может помешать в этом? Я босс боссов! Я Аль Капоне!

— Смотри, чтобы никто не умер со смеху, усмехается Лаура.

— Пока что смеюсь я. Ха-ха-ха!. И смотри, не умираю! А поскольку я позволяю себе все, знаешь, что я тебе скажу? Пошли в жопу твои подруги, пошел в жопу мой брат, пошла в жопу незаменимая бебиситтер, пошел в жопу твой психоаналитик, которому грош цена, но который стоит мне столько, что было бы лучше, чтобы он поскорее пошел в жопу, и прежде всего иди в жопу и ты тоже!

— Ты так пьян, что не имеет никакого смысла отвечать тебе.

— Кто пьян, я?! Гляди!

Я пытаюсь принять классическую позу для демонстрации собственной трезвости: правая пятка на левом колене, левый локоть уперт в правое колено, указательный палец касается кончика носа, правая рука строго за спиной.

К моему огромному удивлению, у меня это получается очень ненадолго: уже через секунду моя скульптурная композиция начитает шататься, словно я стою на шаре, еще секунды три меня трясет будто в пляске Святого Витта. Я едва успеваю опустить ногу на пол, чтобы не свалиться.

— Видала? — с вызовом спрашиваю я.

Лаура отворачивается с гримасой отвращения и готово покинуть прихожую. Но останавливается, возвращается и вновь принимается грузить меня:

— Ты хоть понимаешь, как ты выглядел в ресторане?! С какой физиономией ты появишься там в понедельник вечером с японцами?