— Извини, это оттого, что я глотнул кислоты для храбрости
— Чего?!
— Кислоты. Но ты не переживай, я потом догнался косячком, так что сейчас я в порядке… Почти.
— Ты нажрался наркоты перед тем, как прийти на мою свадьбу?! И накурился дури, чтобы прийти в себя?! И спокойно мне об этом говоришь, сволочь такая?! Ну погоди выйдем отсюда, я тебе морду набью — за все сразу!
— Да брось, никогда ты этого не сделаешь… Я просто хотел привести себя в соответствие с обстановкой… Знаешь, а ты здорово выглядишь! А как тебе я? Нравлюсь в этом фраке? Что скажешь? Мне идет?
— Слушай меня внимательно, дебил! Сейчас ты пойдешь в ризницу, очистишь туфли от дерьма, помоешь руки, приведешь себя в порядок и вернешься сюда, на мою свадьбу. Кольца с тобой?
Он принялся ощупывать карманы, взглянул на меня с перепуганным видом и, отрицательно покачав головой, прошептал:
— Черт возьми, они были, клянусь тебе… видимо, выпали, когда я менял колесо…
Увидев, что я уже готов задушить его, он засмеялся:
— Да здесь они, здесь. Я пошутил.
Это было в 1983 году, десять лет назад, Франческо было двадцать лет, и он переживал кислотную фазу, к счастью длившуюся недолго. Сегодня, когда он без потерь преодолел период жизни on the road, совсеми присущими этому состоянию прелестями и недостатками, а затем тот, который можно было бы назвать умеренным нигилизмом (умеренный уже потому, что он самонигилировался), кажется, в его жизни настал псевдофилософский этап, который можно определить как ироническое отрезвление. Типа, вы можете пользоваться моим телом, но не душой. Он смотрит на мир через оконное стекло, судит о нем с сарказмом, почти никого на дух не переносит и чего-то ждет. Он сложил оружие и, похоже, смирился с судьбой. Хотел уехать и не уехал, хотел найти свое место в жизни и не нашел.
С детства он был странным, до трех лет вообще не разговаривал, а когда начал, первые два слова, произнесенные им, были: я — нет. Самую жестокую борьбу он вел с отцом, который полагал, что сможет воспитать ребенка таким, каким ему хочется. Папа четко представлял себе, какими должны вырасти его сыновья, и делал все, чтобы мы соответствовали его замыслу. Со мной это ему удалось. Отчасти. Надеюсь — от лучшей части. Но с Франческо у него ничего не вышло вообще. Они и папа вообще редко разговаривали: самый минимальный набор слов, чтобы не поругаться, несколько нейтральных реплик о погоде, сдержанные поздравления с праздниками, лаконичная информация о состоянии здоровья. Стоило разговору зайти о чем-нибудь другом, о каких-нибудь иных материях, дело всегда заканчивалось ссорой. Когда у них возникала необходимость сказать друг другу что-то важное, обычно они делали это через третьих лиц: через меня или маму.
Его лицейские годы — это эпопея. В лицее Франческо появлялся редко, постоянно прогуливал занятия, подделывая подпись папы под фантастическими объяснениями. Например, под следующим: «14 мая 1981 г. Мой сын Франческо отсутствовал на уроках 12-го и 13-го числа по причине тяжёлой семейной утраты». (Умер Боб Марли.) А когда он все-таки появлялся в стенах лицея, то проводил время в мечтаниях о тропических островах, в записях на страницах дневника сочиняемых песен или кайфуя от косяка, раскуриваемого вместе со своим лучшим дружком Федерико, таким же раздолбаем.
О том, что он покуривает травку, нашему отцу стало известно в результате медицинского освидетельствования призывников.
Я об этом узнал раньше. Терпел, внимательно следя за тем, чтобы он травкой и ограничился.
Когда пришел вызов на медкомиссию, Франческо, уже некоторое время дергавшийся в его ожидании, попросил у меня совета, что сделать, чтобы его освободили от армии по состоянию здоровья.
«Будь самим собой», — ответил я ему с некоторой, не слишком большой, долей шутки.
Он вернулся от врачей с пресловутой статьей «сорок один», той, что присваивали наиболее отмороженным, и, сияя, сказал мне:
— Спасибо, бразер, твой совет оказался бесценным. Перепуганному папе, приложившему для того огромные усилия и включившему все свои связи, удалось узнать точный диагноз: «Адаптативные нарушения вследствие использования каннабионидов». Если бы я не увел Франческо в тот день из дома, папа придушил бы его собственными руками.
Позже из-за своей дурной привычки брат едва не отправил на тот свет нашу бабушку. Они готовили себе чаи, Франческо и его сердечный дружок Федерико, чай, естественно, с гашишем. Это было в первый и, думаю, что в последний раз, они не знали, сколько наркоты сыпать, и, не скупясь, положили ее всю. А это приличная доза. Дело было в августе, поздним вечером, дома только они двое и бабушка. Вся семья на вакациях, а он остался в Милане, якобы чтобы ухаживать за бабушкой. Бабушка вошла в кухню, когда они оба кайфовали, попивая свой чаек. «Я пришла заварить себе ромашку, никак не могу уснуть… А вы что пьете?»
Они заговорщицки перемигнулись: отвар от бессонницы, хочешь?
Бабушка выпила чашку отвара, поблагодарила и отправилась к себе. Уснуть она не могла. Часа через три она принялась кричать и больше не прекращала. Франческо и Федерико дрыхли в кайфе на балконе, им уже все было до лампочки. Соседи вызвали полицию. Бабушка поднялась с постели, ее вырвало, зашатало, она упала и сломала бедренную кость.
Примчались полицейские. Стали звонить. Никто не ответил. Они вышибли дверь. И нашли бабушку, лежащую в блевотине на полу. Бабушка гладила посиневшую ногу. Она заговорила с полицейскими по-немецки, приняв их за нацистских солдат. Вскоре полицейские обнаружили Франческо и Федерико, спавших голыми на балконе, одного в гамаке, другого на надувном матрасе.
Франческо, после того как его сильно потрясли, проснулся, пробормотал: «Ни фига ж себе плохой приход» — и опять заснул или сделал вид, что заснул. Федерико не открывал глаз и только повторял: «Мама, еще пять минут». (Так было записано в полицейском протоколе.) Прибыла «скорая», в нее погрузили всех троих и отвезли в госпиталь. С того дня бабушка так и не восстановилась. Когда кто-ни-будь из семьи спрашивал: «Где бабушка?», Франческо неизменно отвечал: «Кайфует».
Я хорошо помню тот день, когда Франческо заявил, что он гомосексуалист.
Уже некоторое время он и трое-четверо его приятелей таких же придурков, особенно когда были под мухой, развлекались тем, что целовались в губы, а потом обсуждали типа: ты хорошо целуешься, у тебя язык похож на наждачную бумагу, а твой — вялый, как амеба, брейся, прежде чем целоваться, а то царапаешься, не мог бы ты в следующий раз лить поменьше слюней, и так далее. Франческо сам признался мне в этом с ухмылкой, объяснив, что это шутливый способ укрепить их дружбу.
Так вот, мы все тогда сидели за столом, ужинали, и тут Франческо выступил со своей драматической речью. Ему было семнадцать лет.
— Папа, мама, Флавио, я должен сказать вам нечто очень важное. Надеюсь, что вы правильно поймете то, что я собираюсь вам сказать, даже если это будет нелегко. Уже долгий срок я ношу в себе страшную тайну и полагаю, что настал момент открыть вам ее. Никто об этом не знает, даже мои ближайшие друзья, потому что я посчитал, что первыми, кто о ней узнает, должны быть вы. До сих пор мое поведение было всегда примерным, по крайней мере в этом смысле, но я чувствую, что не могу дальше ломать эту абсурдную комедию.
Мы смотрели на него с тревогой и растерянностью, не понимая, куда он клонит. Он был явно смущен, взволнован (но в те времена он всегда был таким) и избегал смотреть нам в глаза. Особенно в глаза отцу.
— Я не хочу долгих разговоров, потому что иначе я не соберусь с мужеством сказать вам это. Папа, мама, Флавио, я гомосексуалист, я люблю мужчину тридцати лет и хочу уйти жить с ним. Вот и все. Я все сказал. И у меня сразу полегчало на душе.
— Что?! — прохрипел я, пытаясь проглотить кусок курицы, который застрял у меня в горле.
— Я гей, и точка. К этому мне нечего добавить. Кроме того, и вы должны знать это, что он тоже любит меня. Он серьезный человек, женатый… точнее, был женат, но сейчас он ушел из семьи и ждет развода, он врач, хорошо зарабатывает, у него сын шести лет, ошибка молодости, случается. Но вы не беспокойтесь, ребенок пока не будет жить с нами, мы будем брать его только на уик-энд… Я не буду для него мамой, успокойтесь!
