— Не знаю. Я люблю тебя, — ответила Наташа.
— В моей жизни началась счастливая полоса. Бог посчитал, что пора и мне выделить толику счастья. Он внял моим молитвам. Я буду молиться еще больше, чтобы Он продлил наше счастье. Одно меня заботит — юбилей. Шестьдесят лет — круглая дата, не отвертишься, нельзя обижать друзей, я знаю, что они готовят специальное представление для меня, а была бы моя воля… — Савелий задумался и потом изрек: — Я не чувствую особой радости от этого праздника. Придут прекрасные люди, Я, наверное, услышу немало приятных слов. Я никому в жизни не делал зло. Но чувствую, что мне будет грустновато.
— Почему? — удивилась Наташа.
— Я многим обязан Америке. Тем, что увидел мир. Тем, что остался в творческой жизни. Даже тем, что после отъезда в Штаты меня отсняли в трех российских фильмах, в том числе в кинокартине «Настя» отличного режиссера Данелии. Я обязан здесь Марине, которая родила мне чудесного ребенка, я навечно обязан тебе, подарившей мне счастье. Но с юбилеями мне не очень везет. Десять лет тому назад я был в отказе и не мог пригласить на юбилей в ресторане «Националь» многих друзей, чтобы их не подвести. Я не удивлюсь, если тот мой юбилей снимался скрытой камерой и пленка где-то хранится в спецархиве КГБ. На этом юбилее, — тут Савелий сделал паузу, обходя внезапно остановившуюся машину, — может случиться так, что не будет моих родных. Не уверен, что сможет вырваться Витя. Не доберусь до израильских братьев, до сыновей дяди со стороны отца, до Коганов. Они стали известными скрипачами и кочуют по миру с гастролями. А для меня очень важно, чтобы они были, чтобы были все мои друзья и ты познакомилась с ними. Шестьдесят лет — это и много, и мало. Когда ты со мною, я молодею. Но моментами усталость охватывает меня, среди бела дня вдруг тянет ко сну, в темноту, в бездну. Я просыпаюсь и медленно выбираюсь из бездны. Меня спасают еще съемки. Загорается на площадке свет, и что-то вспыхивает во мне, вероятно душа… Придет на юбилей Олег Видов — мой лучший друг. Вряд ли полетит из Нью-Йорка Сичкин. Посерьезнел Боря. Предпочел эстраде кино. Не будет Евгения Александровича Евстигнеева. Я купил книгу о нем. Как освобожусь от съемок, сяду изучать. Его надо не только читать, но и изучать. Не будет Георгия Михайловича Вицина, Евгения Леонова — моих учителей… Жени Моргунова. На редкость убедительный артист. Нажил себе массу врагов, потому что любил резать правду-матку о тех, кого не любил. Меня он признавал. Как артиста и человека. Его тоже перестали снимать, когда он стал очень популярным. После «Самогонщиков», «Операции «Ы» и «Кавказской пленницы». Он думал, что после этого на него хлынет поток ролей, а попал в длительную полосу забвения и безмолвия. Спасибо Мише Козакову. Он снял его в «Покровских воротах», в роли самовлюбленного автора эстрады. У Гайдая он снимался в маске Бывалого, а у Козакова без всяких юмористических ухищрений. Не комиковал, а смешно получилось. Я о таких ролях мечтаю. Сыграл эту роль Женя, и снова о нем ничего не слышно. Народного, как и мне, не дали. В поисках хлеба насущного стал колесить с концертами по стране. Хотя больной человек. Очень. Диабет его мучает. Но он не унывает. О нем киношники рассказывают легенды. А я могу рассказать о том, что знаю точно. Дело было летом. В Одессе. Концерты идут в городском Зеленом театре. Живем в гостинице «Интурист», где и обедают артисты, все, кроме меня, я держу свою диету. Пошли ребята в воскресенье в ресторан, а там обслуживают только иностранцев. Евгений Александрович подходит к метрдотелю и спокойно, уверенно говорит:
— Вы не могли бы обслужить меня?
Метрдотель узнает популярного артиста и расплывается в улыбке:
— Конечно, вас я обслужу!
— Но я не один, — таинственно шепчет ей Моргунов, — со мною группа американских безработных, — и тут он доказывает на артистов, стоящих у входа в зал, — безработные. К тому же американские. Двое суток не ели. Пособие у них кончилось. Неудобно нам их не покормить. Я решил за свой счет, чтобы поддержать престиж страны!
— Обслужим! Непременно! — рапортует Моргунову метрдотель.
Артисты сдвигают пару столиков, вскоре метрдотель устанавливает на столах два флажка: наш и американский. Ее только удивляет, что американцы дружно заказывают украинские борщи с пампушками.
В другой раз мы с Женей выступаем на стадионе в Смоленске. Иду я к эстраде, установленной перед главной трибуной стадиона. Иду по специально проложенной для артистов резиновой дорожке. Оборачиваюсь и вижу, что за мною шествует Евгений Александрович и аккуратно сворачивает дорожку.
— Евгений Александрович! Для чего она вам? — удивляюсь я.
— Для дачи, — уверенно отвечает он, — не обеднеют. Они нам все равно недоплачивают. На трибуне аншлаг. Шесть тысяч человек, а нам платят лишь по две ставки. Используют нас за гроши!
Таким образом он выражал недовольство своей киножизнью и моей тоже. Придуривался, хотя был умнейший человек, прекрасно играл на рояле. Терпеть не мог ремесленников в искусстве. Впрочем, они его тоже недолюбливали, утверждали, что у него плохой характер. А он о своих товарищах говорил только доброе. Жаль, что его не будет на моем юбилее. А то бы отчудил что-нибудь этакое. Он мне сказал как-то перед отъездом:
— Поскорее загибайся, Крамаров. Тогда о тебе все заговорят! Вот тогда оценят! А когда я подохну, то, чего доброго, могут даже дать мне посмертно звание народного. Лучше бы при жизни дали… деньгами. Тогда я готов спокойно умереть заслуженным.
— Рано еще вам, Евгений Александрович, — говорил я, — еще не все концертные точки отработали!
— Ты прав, Крамаров, — говорит он мне, — и, как верующий, попроси своего Бога продлить мою жизнь. Ради этого я готов стать евреем! Ты только договорись. Чтобы без обмана. Попроси у Бога для меня еще пять годков жизни, и я тут же сделаю обрезание. Могу принародно, в эксклюзивной телепередаче, чтобы все видели, что я честный человек!
Жаль, Наташа, что Женя не приедет. Он рассмешил бы всю нашу компанию! Еще как! Не будет Михаила Ивановича Пуговкина. Тоже мой учитель. Мы с ним были близки, поскольку он тоже был верующим человеком, тоже прошел трудное детство. Говорят, что сейчас носит четки, перебирает их, и они его успокаивают, настраивают на раздумья о жизни. Он — своеобразный артист-рекордсмен. Снялся подряд в шести комедиях у Леонида Гайдая! Родился в Чухломе, в деревне Рамешки. Марк Бернес называл его крестьянином, не колхозником, а крестьянином, в лучшем трудовом смысле этого слова. Бабушка была церковной старостой, хотя это только мужская должность. Но она собрала деньги, открыла церковь и пригласила батюшку, а свечи во время богослужений зажигал ее внук — Миша. Он мне об этом рассказывал по секрету. Чтобы остаться в Москве у родственников, спал на полу, на подстилке, около батареи. После работы шел в клуб Каляева. Однокашники играли в очко и расшибалку, а он шел в клуб. Тут у нас много общего. И мне и ему помог случай. В театре заболел артист, и семнадцатилетнего Пуговкина выпустили на сцену. И он заболел театром. Три года занимался дикцией. По три часа в день. Как я здесь английским.
В театре вывесили фотографии артистов, и на Пуговкина обратил внимание кинорежиссер Григорий Осипович Рошаль. Взял его на роль купчика, который по сюжету фильма перетанцовывает соперника. И оказалось, что Михаил Иванович здорово танцует. Его взяли на роль. Он и меня учил: умей делать все — даже петь и танцевать. И я пробовал, и не раз, репетировал дома. Однажды пригодилось. На телебенефисе… Без элементов эксцентрики; которыми я владел, меня не пригласили бы. У каждого человека свой Бог. У Пуговкина — судьба. Он говорил, что всегда следует ей, судьба им руководит, и он ей не сопротивляется. И приводил мне высказывание Софокла: «Чем скорее человек уходит от судьбы, тем быстрее к ней идет».
Савелий задумчиво посмотрел вперед перед выездом на фривей, на скоростную трассу. Через час они были дома. Наташа вышла на кухню, а когда вернулась в гостиную, то увидела Савелия, спящего на диване, в дорожной одежде. Лицо его было бледнее обычного, щеки впали, и ей показалось, что кто-то неведомый сейчас втягивает его в бездну, о которой он говорил. Наташа испугалась и даже хотела разбудить его, но не решилась. Вечером, за ужином, она заметила ему, спокойно и без нажима, что, когда будет время, можно было бы показаться врачу. Ведь 60 лет — это и много, и мало, но все-таки…
