К пространному монологу Эдуарда Смольного необходимо сделать несколько пояснений. В годы их общения артисты получали за сольный концерт всего несколько десятков рублей, принося государству немыслимую по сравнению с их оплатой прибыль. Особенно это было обидно таким гастролерам, как Крамаров, собиравшим битковые аншлаги.

К тому же нередким было пренебрежительное отношение администраторов к актерам, и Савелий не мог в своем положении ничего придумать лучшего, чем заставить уважать себя. Он не был ни скуп, ни алчен, и если взял у Смольного деньги за лишний концерт, то, наверное, для того, чтобы помочь синагоге, в которой молился и которой регулярно делал взносы.

Савелий даже не представлял, что в стране, где официально разрешается вероисповедание, верующий может подвергаться гонениям.

— Вы сорвали представление «Товарищ кино»! — гневался на него киноначальник, — а просите путевку в ФРГ? На Олимпийские игры!

— Туристическую всего-навсего, — замялся Савелий, — к тому же представление состоялось и без меня. Я не понимаю, в чем моя вина?!

— В том, — побагровел чиновник, — что советский артист, которому мы дали имя, сделали известным, мотается по синагогам! Строит из себя верующего! Представляете, что будет, если об этом узнает молодежь?!

Савелий побледнел, не ожидая такого натиска.

— Да, я бываю на богослужениях в центральной синагоге, — согласился Савелий, — но кому я мешаю этим? Я никогда не играл роли священнослужителей.

— Не играли, — усмехнулся кинодеятель, — нам докладывали, но мы не думали, что ваше дурачество достигнет таких вопиющих размеров. И после этого вы хотите, чтобы мы вам дали путевку в ФРГ?!

— Можно во Францию, в Италию, — предложил Савелий.

— В капстрану захотелось, а в Болгарию не желаете?

— Я люблю отдыхать в Ялте, вы же знаете, — сказал Савелий.

— Знаю, — запнулся киноначальник, выдавая этим внимание органов к артисту. — Вы — еще молодой человек, чего вам не хватает?

— «Весною — лета, осенью — зимы», — речитативом произнес Савелий, но поскольку это была песенка из его телебенефиса, из сферы, к которой не имел отношения киноначальник, то недоумение на его лице было искренним и оправданным.

Выходя из его кабинета, Савелий вспомнил о том, что через неделю он должен выехать на трехдневные съемки на Ялтинскую киностудию, и надежда на то, что ему не запретят сниматься в кино, забрезжила в его сердце.

В Ялту он поехал с товарищем, Юрой Александровым, неплохим юмористом, и задержался там, наслаждаясь морем, чудотворным ялтинским воздухом. На пляже, разглядывая симпатичных девушек, Савелий признался Юре, что если ему закроют дорогу в кино, то он покинет страну.

— Не может быть! — воскликнул Александров. — Ведь тебя снимают!

— Нет, — покачал головой Савелий, — идут досъемки фильма. Легче дать мне доиграть три дня, чем кого-то отснимать в моей роли с самого начала. Я многое понял за последнее время. Ведь они столько лет боролись с религией! Даже создали Комитет по делам церкви! Чтобы держать верующих и пастырей под своим оком. Будучи верующим в Бога, а не в победу коммунизма, я в один момент стал для них инакомыслящим. Мне рассказывал Варлен Стронгин, чей отец был директором Издательства еврейской литературы, что после 1937-го в синагогах не осталось ни одного раввина, не служащего в КГБ или не доносящего туда на своих верующих. Я делал большие взносы в синагогу. Раввин был благодарен мне. И вдруг недавно он заявил мне, что мое постоянное место отдано другому верующему. Он не мог это сделать без чьего-то, и резкого, давления на него. Ты понимаешь — чьего?

— Не может быть! — выпучил глаза Александров.

— Ты повторяешь мою любимую фразу, — улыбнулся Савелий, — в нашей жизни все может быть. Я не удивлюсь, если узнаю, что весь Святейший синод на крючке у КГБ.

Александров привстал с топчана:

— Ты собираешься уезжать, Савелий?

— Собираюсь, — вздохнул Савелий, — у меня дядя в Израиле. Может прислать вызов, если я попрошу его, — и грустно посмотрел на Ялтинскую бухту, обагренную заходящим солнцем.

— Прощаешься, — догадался Александров.

— Запоминаю, — сказал Савелий, — здесь я много снимался, любил плавать. Ялтинский воздух всегда окрылял меня.

Через день после возвращения в Москву Александров под большим секретом поведал мне, что один известнейший артист собирается покинуть страну. Я сразу подумал о Крамарове, хотя не знал о его трениях в Госкино.

— Его не хотят снимать даже на Ташкентской студии! — заметил Александров. — А еще год назад там ухватились бы за него руками и ногами!

— А он звонил на телевидение? Евгению Гинзбургу? Борису Пургалину? Они очень тепло относились к нему…

— Не знаю, — ответил Александров, — туда сейчас рвется Жванецкий. Опасайся его мафиозности.

— Почему? — удивился я. — Миша — способный человек!

— Тем более! — добавил Александров. — Талант и злодейство, к сожалению, совместимы. Я тоже уезжаю в Штаты. Там у меня одиннадцать родственников!

— А что будешь там делать? Недавно Владимир Этуш исполнил по телевизору твою очень смешную интермедию.

— Этушу не могли отказать, — возразил мне Александров, — на телевидении сейчас тоже сколачивается мафия. Без больших денег туда не проникнешь. Уже выбросили Бена Бенцианова…

— Странно, — удивился я, — ведь он многие годы был украшением экрана. А его выступление на «Голубом огоньке», посвященном городу-герою Москве, было воистину триумфальным. Аплодировал и улыбался сам Брежнев.

— Ты — наивный человек, — скорчил недовольную гримасу Александров. — Деньги сильнее Генсека. Исчез с телеэкрана Петр Лукич Муравский, Герман Орлов… На очереди Вадим Мулерман… Наступает эра Иосифа Кобзона. Вспомнишь меня!

Я действительно не раз потом вспоминал Юру Александрова, но не столько по поводу его предсказаний, а узнав, что он умер в Америке, в сорок два года. Умер от рака, надеясь, что в Штатах его вылечат.

Я думаю, что Савелий скромничал или не понимал, когда называл себя артистом чисто юмористическим. Наверное, таковым считало его и киноначальство, когда открыло ему для съемок зеленую улицу. В те времена редко вспыхивали молодые яркие сатирические звезды, такие, как Михаил Ножкин или Геннадий Хазанов — на эстраде, Владимир Енгибаров — в цирке. Хазанова с первых же гастролей стали возвращать в Москву местные обкомы партии. Его взял под свое покровительственное крыло Леонид Утесов, в оркестре которого он выступал ведущим и делал свой номер. А заведующий отделом сатиры и юмора Москонцерта Аркадий Юльевич Галь, прослушав Хазанова, высказался безапелляционно: «С таким репертуаром вы никогда не будете работать в нашей организации!»

Михаила Ножкина, чья фамилия в афише сборного концерта собирала аншлаг, «урезонило» высшее партийное начальство, заодно усмирив уже немолодого, но талантливого и острого конферансье Анатолия Милявского.

Завистливые коллеги просто выгнали своеобразного и злободневного клоуна Владимира Енгибарова из цирка, и он вынужден был выступать с вечерами пантомимы, увы, недолго, — вскоре умер после нервного заболевания. Но уже во Дворцах спорта прозвучали звонкие голоса славных поэтов-шестидесятников. В журнале «Юность» была напечатана остроумнейшая повесть «Затоваренная бочкотара» Василия Аксенова, напористая сатира преобладала в повести Фазиля Искандера «Созвездие Козлотура». Потом на «усиление» руководства «Юности» прислали комсомольского работника поэта Андрея Дементьева, но джинна свободы уже выпустили из, казалось, навеки закупоренной бутылки; вышла на экраны, правда третьей степени, то есть на экраны сельских клубов, правдивая кинокартина Отара Иоселиани «Листопад», на коробке с пленкой которой, поговаривали, лично восседал целых три года первый секретарь ЦК партии Грузии Мжаванадзе, регулярно выходила 16-я полоса «Литературки», чтение которой многие читатели газеты начинали именно с этой сатирической полосы…

В творчестве Савелия Крамарова были и лиричные герои с доброй душой, но более запоминались зрителям такие же, как и они сами, «совки», оглупленные тоталитарной системой и доведенные артистом до гротеска, до такой узнаваемости и выразительности, что вызывали в кинозалах раскаты смеха, столь точно и образно были отражены артистом их тупость и беззащитность перед властью, вытравляющей у людей здравомыслие и живые чувства.