Но мадам Верещагина не собиралась останавливаться на достигнутом. Напрасно армянские женщины обзывали её нехорошими словами, когда она перешла к нательному досмотру мужей. Ни грамма секса в раздевании до трусов не было. Просто за державу Тамаре было обидно. В особенности за братскую Армению.

Наша со Спортсменом каюта также подверглась особенно тщательному досмотру сразу двумя Тамариными подчиненными.

— Ну чего там? Не замаялась еще? — время от времени спрашивал один из них.

— Иду на разведку. Заодно и колбаски еще подрежу, — отвечал Спортсмен и исчезал за дверью. Он очень грамотно пользовался запретом на передвижение Светок по судну.

— Не, еще бодро роет. В унитазе рукой шарит. По локоть, — докладывал Спортсмен, вернувшись с разведки.

— Еще боржомчику?

Досталось от Тамары и Бизнесмену Альбертовичу, у которого в Одессе было схвачено все. Никакие уверения в том, что икра будет скормлена армянам, а водка выпита лично им еще до подхода к внешнему рейду Пирея, не произвели впечатления на эту рентгеноокую леди. Только технические причины помешали ей пустить конфискованные деликатесы через буфет морвокзала в тот же день.

— Ничего, пацаны, — утешали нас таможенные постояльцы.

— До конца смены всего двадцать минут осталось. Не успеет она вас закончить. А со сменщиками уж как-нибудь договаривайтесь.

А Тамара, чувствуя цейтнот, неистовствовала, подгоняя не успевших спрятаться в нашей каюте подчиненных:

— Ищите, я чувствую, еще что-то есть!

И стоило ей так нервничать? Спросила бы у нас со Спортсменом, мы бы ей честно признались, что кроме нашей водки и пятисот тонн стального уголка с липовыми документами на Бейрут, ни грамма контрабанды на судне уже не осталось.

Конечно, Зюзькин, задним числом может бахвалиться своей славой первопроходимца таможен, бить себя в капитанский жетон, объяснять, что это обычный таможенный прием: злой таможенник все находит, добрый все возвращает и принимает благодарности, которыми позже поделится со злым; и что Зюзькин сразу все понял, обо всем договорился, и Бизнесмен Альбертович зря подкупал того рядового пограничника, которому доверили охранять гору экспрориированного добра на причале. Пусть они хоть передерутся за сомнительные лавры лучшего контрабандиста недели. Мы то с Юриком знаем, что и по сей день стояли бы у морвокзала, если бы в наши светлые головы не пришла одна спасительная идея.

Когда мы в очередной раз прослушали старпомову сагу о кедах и вычеркнули еще восемь долларов чистой прибыли из бюджета нашего с ним предприятия, мы поняли, что наш трест близок к банкротству, и вылетит в трубу, если мы не уйдем на Пирей сегодня же, сейчас же. И тут мы с Юрцом опять переглянулись. Вернее, он перехватил мой задумчивый взгляд, брошенный на его кроссовки "Адидас", и неспокойно заерзал, сразу уловив суть моего предложения.

— Нет, — сразу же стал отпираться Юрец.

— Они дороги мне, как память о сборной Союза. Давай лучше твою "Пуму".

— Юрец, ты что, мало слушал? Обувь должна быть ношеной. А я ее и одевал-то всего раз. И то, можно сказать, не носил, а мерял.

— А вдруг не подействует? — все еще сопротивлялся Юрец.

— Тогда, так уж и быть, отдаю тебе свои тапки. Нулевая "Пума", Спортсмен.

На том и порешили.

Когда на подходе к Босфору, старпом все еще продолжал не верить, и разволновался до того, что потерял дар английской речи, Зюзькин, чтобы привести его в чувство, стал всячески издеваться над всяческими суевериями. Сам Зюзькин не обладал англоговорением никогда, и в приметы тоже старался не верить.

Мы со Спортсменом переглянулись, и не стали ни переубеждать его по поводу проверенных примет, ни поправлять, когда он по ошибке отрекомендовал нас лоцманской станции дирижаблем.

Т/Х ПЕРСЕЙ 1992

Весь тот год прошёл под знаком шоколада. Порой казалось, шоколадными перевозками занято все, что способно держаться на плаву в Черном море, включая тазы и надувные матрасы.

Шоколад из Стамбула возили:

известная благодаря Розенбауму «Эстония» (порт приписки — Санкт-Петербург) и неизвестный благодаря Юлию Киму номерной МРС, приписанный почему-то к порту Корсаков, Сахалин;

измаильский живописец "Айвазовский" и одесский поэт "Тарас Шевченко";

неприспособленный для грузовых перевозок скоростной катамаран "Голубая стрела", на котором пассажиры спали в проходах между креслами в обнимку с паками "Хилала", и абсолютно неприспособленный к пассажирским перевозкам морской буксир "Антей", сжигающий в своей мощной машине тонну топлива на каждую перевезенную шоколадную торговку (Это еще что, на водолазном судне "Эпрон" пассажиры вообще спали в барокамерах. Вместо декомпрессии).

Рыбачки, порвавшие свои тралы;

морские трамвайчики, сошедшие со своих морских рельсов;

буровые суда, вместо нефти изыскивающие "Персек" и "Яйлу";

рыбинспекция, вместо браконьеров гоняющаяся за шоколадными фрахтами;

даже яхты: шхуны, иолы, шлюпы и тендера, — вместо гонок на Кубок Черного моря гонялись на Шоколадную ленту.

Если все еще никак не поделенный Черноморский флот не принимал в этом активного участия, то лишь потому, что был занят перевозкой мандарин из Грузии. Шоколад — что? Очередной бум. А цитрусы — вечная тема.

Какао-бобы в Европе не растут.

Но, черт возьми, растут ли они в Малой Азии?

— Так, дорогой. Упаковал вещички? Зайди ко мне в каюту, — сказал мне капитан Дормидонтов напоследок.

Вот этого я не люблю. Списал с судна — и списал. Нечего нравоучениями моряка добивать.

Вчера моряк продинамил выгрузку шоколада и был оштрафован на 15 долларов. Грибы на Ай-Петри собирал. Очень даже хорошо грибочки пошли. Не шоколадом единым… К грибочкам на ужине все приложились, а штраф так и не сняли. Вот это в обиду было.

А сегодня-то… Видишь, даже не возмущается моряк? Какой же капитан потерпит, чтобы простые моряки при всем честном экипаже посылали его, капитана божьей милостью, по строго определенному курсу? При этом, даже не имея на то судоводительского образования. Лоцманом указанного мной прохода я действительно не был.

Дормидонтыч был строг. Но он же был справедлив. И демократ, к тому же. На выгрузку шоколада в Ялте выходил наравне со всеми. Лучше б он капитанским иммунитетом своим пользовался. Тогда б не заехал мне в ухо паком "Команчей", и не выслушивал бы нелицеприятной критики в свой адрес на суровом языке палубной команды, а я не паковал бы вещички перед дальней дорожкой. "Кассиопея" наша к херсонскому порту была приписана. В Ялте — так, на линии на Синоп третий месяц бегали.

Дормидонтыч сидел за столом в каюте при всем параде: при погонах, при капитанском жетоне. Был бы ему по званию кортик положен, и его нацепил бы.

Вырядился, как на швартовку. Любил он это дело: барышень на ялтинской набережной блеском эполет с капитанского мостика слепить. Но тут было совсем другое: Дормидонтыч был при исполнении: из линемета не прошибешь, на кривой козе не объедешь.

— Садись, дорогой, — вежливо указал мне на стул Дормидонтыч и потянулся к сейфу. Подумав, он достал из сейфа мои документы и извлек начатую бутылку коньяка, две рюмки и шоколадку.

— Ты сам-то хоть понимаешь…

Понимал ли я? Что за вопрос?

Поваренок Витька заглянул за ключами от шоколадного трюма совершенно "случайно". Не иначе как потаенное слово за меня замолвить явился. Дормидонтыч питал слабость к его рыбным котлетам еще с Нигерии. Они там вместе на сейнере каком-то от малярии доходили и рыбу ловить пытались. Так что пару-тройку потаенных слов Витька для Дормидонтыча всегда в запасе держал, это уж точно.