Журчание голосов в соседней комнате то мягко нарастало, то опадало.

Я закрыл глаза, и мне показалось, что что-то скользнуло, расслабилось, распустилось, как плохо завязанный узел, и в эту расслабленность волной вкатились голоса; я ощущал их как подводное течение в огромном море, в котором я плыл.

«Последнее представляет большую опасность… Ты будешь чувствовать себя обычно, а в следующую секунду уверуешь, что можешь летать».

Я не могу утверждать того, чего не видели мои глаза.

Но я не хочу и ставить это под сомнение.

Я знаю, что не был самим собой; я знаю, что в моей крови плавал яд.

Но в соседней комнате были голоса, а потом их не стало; не было закрывания двери и слов прощания.

Голоса в соседней комнате затихают и больше не возвышаются. В пустом пространстве, где они были, женщина поднимает свои изумрудные глаза. В них — зеркало, которое высвечивает его, дает ему форму и содержание. Без света этих глаз в нем меньше содержания, чем в его тени.

Что мы дали?

Он один бредет по запустению; ветер свистит в высохших костях; воды нет.

В ее глазах — родник.

Что мы дали?

Он видел то, что видит желтый глаз; он молился в заброшенном соборе среди высохших костей, преклонив колена на развалинах; он слышал, как его имя произносит сильный ветер, напевают сухие ветви, скрипящие в бесплодном воздухе.

Он все это познал. Он монстролог. Он слишком долго пребывал в опустошении.

Теперь в ее глазах — изобилие.

Кто-то взялся бы о них судить. Я нет. Если это был грех, то он был прощен — освящен самим собой. Он встретился с собой в девственности ее глаз и получил отпущение грехов на ее алтаре.

В соседней комнате их тени смыкаются и сливаются в одну. Голодный мужчина насыщается; он утоляет жажду из потока родниковой воды. Ее сладкое дыхание. Ее золотистая в отблесках огня кожа. Хотя бы на время он вкусил то, чего не может ему дать загадочная любовница, ради которой он отверг свою любовь. Из-за этих глубоких, как море, изумрудных глаз Пеллинор Уортроп наконец нашел себя в другом человеке.

Он ворвался в мою комнату ранним утром на следующий день с подносом, нагруженным яйцами, тостами, оладьями, сосисками, кексами с клюквой, яблочным коктейлем и апельсиновым соком. Мое изумление этим совершенно неожиданным и нехарактерным проявлением щедрости не осталось незамеченным. Доктор громко рассмеялся и широким замысловатым движением поставил поднос передо мной; он даже расправил салфетку и со всей чопорностью пристроил ее на мою перевязанную шею.

— Итак, магистр Генри, — воскликнул он, смутив меня непривычно веселым голосом. — Вы выглядите просто ужасно! — Он прошел к окну и раздвинул шторы. Комнату залил яркий солнечный свет. — Но день сегодня прекрасный — прекрасный день! Вот уж действительно такой день, который пробуждает в человеке дремлющего поэта. Мы слишком долго пребывали в унынии, ты и я, и нам надо исправить свой мрачный вид. Без надежды человек не лучше ломовой лошади, которая тащит тяжелую телегу со своими скорбями.

Он положил ладонь мне на лоб. Он измерил мне пульс. Он проверил мои глаза. Он усмехнулся, заметив, что я почти непонимающе смотрю на разложенные передо мной деликатесы.

— Нет, это не галлюцинация. Ешь! Я решил пропустить утреннее заседание и немного исследовать этот изумительный город. Ты знаешь, что я приезжаю сюда уже пятнадцать лет, но едва его видел? Я знаю только дорогу из гостиницы в Общество и обратно, все время в шорах, как тот ломовик из моей метафоры, никогда не решаюсь свернуть с проторенной дороги… слишком влюблен в рутину — а рутина это тоже своего рода смерть. Что? Почему ты на меня так смотришь? У тебя так сильно болит горло, что ты не можешь говорить?

— Нет, сэр.

— Как твой желудок? Ты сможешь есть?

Я взял вилку.

— Думаю, да, сэр.

— Замечательно! Думаю… сначала нам надо поехать на пароме на остров Либерти и взглянуть на статую мсье Бартольди. Он, знаешь ли, мой друг — не Бартольди. Строитель, Эйфель. Ну, не то чтобы друг, скорее, знакомый. Любопытная история об Эйфеле. Как ты знаешь, в будущем году в Париже проводится Международная выставка, и правительство хочет заказать подходящий монумент в ознаменование столетия революции. Итак! Эйфель пишет мне о своих планах…

Его прервал звонок телефона. Он выбежал из комнаты. Потягивая апельсиновый сок — «золотой нектар», как его назвала Лилли, — я услышал, как он сказал: «Да, да, конечно. Я сейчас спущусь».

Он появился в дверном проеме, и вид у него был совершенно другой. Пропали нетипичные для него искорки в глазах и пружинистость походки.

— Мне нужно идти, — сказал он.

— Почему? — спросил я. — Что случилось?

— Это… Оставайся здесь, Уилл Генри. Я не знаю, когда вернусь.

Я отставил поднос и откинул одеяло. Он бесстрастно смотрел, как я с трудом выбрался из кровати и, покачиваясь, встал, на непослушные ноги.

— Я себя хорошо чувствую, сэр. В самом деле хорошо. Пожалуйста, возьмите меня с собой.

На выходе из лифта нас встретил молодой полицейский из городского управления полиции. Не очень представительный, в свеженакрахмаленной форме, с копной рыжих волос и усыпанным веснушками круглым детским лицом, он выглядел слишком молодо для своего положения, как ряженый ребенок. Он энергично отдал честь доктору Уортропу и представился сержантом Эндрю Коннолли. Мы последовали за ним в ожидавший на углу экипаж.

Уортроп был прав. День был просто прекрасный, прохладный, но ясный, яркое утреннее солнце отбрасывало четкие тени, изящно очерчивая рельефы зданий. Пока мы дребезжали по мостовой, продвигаясь на юг мимо покрытых зыбью вод Ист-Ривер, я то и дело посматривал на доктора, думая, стоит ли рискнуть и еще раз спросить его, что случилось, хотя я был уверен, что случиться могло только одно: умер Джон Чанлер.

Наш экипаж остановился у огромного, длиной в целый квартал сооружения на берегу реки — Бельвю, старейшей в стране общественной больницы. Мы последовали за сержантом Коннолли в боковую дверь, поднялись по скудно освещенной лестнице на четвертый этаж и пошли по длинному узкому коридору, выкрашенному в отвратительный стандартный бледно-зеленый цвет. В конце этого угнетающего прохода Коннолли один раз постучал в дверь.

Нас впустил другой полицейский, который вместе с Коннолли бдительно нес стражу у двери на всем протяжении последовавшей напряженной сцены.

В комнате стоял ледяной холод; в разбитом окне над кроватью свистел осенний ветер. В ногах кровати скучились детективы в штатском и наблюдали за двумя своими коллегами, которые склонились над чем-то лежащим на полу. Когда мы вошли, один из мужчин — импозантная фигура с впечатляющей грудью и столь же впечатляющими усами — повернулся к нам. Он был хмур, его толстые губы плотно сжимали незажженную сигару.

— Уортроп. Хорошо. Спасибо, что пришли, — сказал он с сильным ирландским акцентом. Благодарность прозвучала угрюмо — простая формальность, которая тут же была забыта.

— Старший инспектор Бернс, — сухо ответил доктор.

— А это что такое? — спросил Бернс, сердито глядя на меня. — Кто этот ребенок и почему он здесь?

— Это не ребенок, это мой помощник, — ответил монстролог.

Конечно, в глазах большинства людей я был ребенком, но доктор смотрел на вещи иначе, чем большинство людей.

Бернс недоверчиво хрюкнул и изучающе посмотрел на меня из-под кустистых бровей, подергивая при этом огромным правым усом. Потом пожал плечами.