— Ну что, Уилл Генри?

— Я не могу найти банку, сэр.

— Она должна быть там.

— Я тоже так думал, сэр, но ее нет. Если хотите, можете сами посмотреть.

— Не буду. — Я не видел его лица. И не разобрался в его тоне. От этого все стало только хуже.

— Если бы у нас был нож, — начал я, — то мы могли бы обстрогать палку и…

— Если бы у нас был нож, то я перерезал бы тебе горло.

— Это не моя вина, сэр. Ветер…

— Я поручил это тебе. Я думал, что ты, даже при твоих ограниченных способностях, справишься с таким простым делом, как разведение костра.

— Вы уронили спички, — заметил я, стараясь говорить спокойно.

— А ты потерял банку с трутом! — заревел он.

— Я ее не терял!

— Значит, она выпрыгнула из рюкзака и убежала в лес на своих маленьких ножках!

— Это вы решили сниматься с лагеря в такую погоду! — закричал я в ответ. — Не надо было трогаться с места! А теперь мы заблудились и умрем от холода!

Он в два прыжка подскочил ко мне и занес руку. Я напрягся в ожидании удара. Я не побежал, не съежился. Я просто замер и ждал, когда он ударит.

Его рука опустилась.

— Ты мне отвратителен, — сказал он. Он развернулся на каблуках и пошел к неприкаянной куче дров. Он так яростно пнул ее, что дрова разлетелись.

— Ты мне отвратителен! — повторил он. — Только умный человек имеет право на такие суждения. А кто ты такой, чтобы ставить под вопрос мои решения? Ты, тупоголовый льстивый сопляк. Я препарировал червей, у которых было больше мозгов, чем у тебя. Ты мне только в тягость, ты как камень на шее… Черт бы побрал твоих родителей за то, что они умерли и навязали мне такое никчемное существо, как ты. «Все нормально, сэр. Я сейчас разведу костер, сэр». Меня от тебя тошнит. В тебе все отвратительно, ты, мерзкий никчемный лицемерный тупица!

Теперь он казался всего лишь более светлой тенью среди более темных. Обезумевшее привидение.

— Единственный прок, который от тебя остался… единственно полезное, что ты можешь сделать, это умереть. Мы могли бы неделю прожить, питаясь твоим несчастным телом, правда, Джон? Тебе бы это понравилось, Чанлер, ведь так? Это вкуснее, чем мох. Ты ведь этого жаждешь, да? Аутикотебя позвал. Аутико тебя получил. Разве не так? Уилл Генри, будь умницей, дай ему полакомиться!

Он упал. Вот он стоял и ревел так же громко, как ветер, который трепал его длинные всклокоченные волосы. А в следующую секунду уже был на коленях в снегу. Вместе с ним упал и его голос.

— Теперь пошевеливайся, Уилл Генри. Пошевеливайся.

И я пошевеливался — с палаткой. Я вбил колышки, натянул веревки, навесил старую палатку на стойки. Потом я затащил в нее Чанлера, пока монстролог приходил в себя на том самом месте, где он упал. Это была медленная работа в темноте — в абсолютной темноте, — медленная работа с онемевшими руками и замерзшими ногами. Чанлер так притих, что я приложил ладонь ему под нос, чтобы проверить, дышит ли он. Я какое-то время оставался в палатке вместе с ним, безудержно дрожа, свернувшись около его вонючего одеяла, мелко вдыхая грязный запах умирающего человека. Должно быть, я задремал, потому что следующее, что я помню, это сидящего около меня Уортропа. Я не открывал глаза, притворяясь спящим. Я не боялся его. Я был слишком голоден, слишком замерз и был слишком опустошен, чтобы что-то чувствовать. Ужас уступил место тупому равнодушию. Я не чувствовал ничего — вообще ничего.

Он ласково взял мои ладони в свои. Его теплые губы коснулись костяшек моих пальцев. Он подул на мою омертвевшую плоть. Он энергично растирал мои голые ладони между своими. Начала восстанавливаться чувствительность, а вместе с ней и ощущение боли — это доказательство жизни. Он крестом сложил мои руки у меня на груди, придвинулся и обнял меня своими длинны ми руками. Я чувствовал на шее чудесное тепло его дыхания.

«Он тебя просто использует, — сказал я себе. — Он тебя просто использует, чтобы не замерзнуть».

Мои родители погибли при пожаре. Они сгорели заживо. А я теперь умру от холода. Они от огня, а я ото льда. Умру в руках человека, который несет ответственность и за то, и за другое. Человека, для которого я всего лишь обуза.

«Ты молод, — говорил он мне. — Ты еще услышишь, как оно позовет тебя».

Теперь я думаю, что он был неправ. Думаю, что оно уже позвало меня.

И теперь оно лежало рядом, обнимая меня.

Проснувшись, мы увидели сверкающую белизну. Тучи, которые висели над нами целую вечность, унес неутомимый ветер, и рассвет настал на фоне сапфирового неба. Несколько часов беспокойного отдыха почти никак не убавили нашей крайней усталости; мы выкарабкались из палатки и равнодушно взирали на этот новый мир, как огородные пугала на громадный осенний небосвод.

Уортроп показал налево.

— Ты знаешь, что это такое, Уилл Генри? — спросил он осипшим голосом.

Я покосился туда, куда был направлен его палец.

— Что?

— Я, конечно, могу сильно ошибаться, но, по-моему, это то, что люди называют солнцем. Которое встает на востоке, Уилл Генри. Это означает, что вот там запад, там север, а там юг!

Он хлопнул ладонями. В торжественной тишине леса звук оказался очень громким.

— Вот так! Гораздо холоднее, но и гораздо светлее, да? Сегодня мы покажем хороший темп и уже не будем ходить кругами! Пошевеливайся, Уилл Генри, давай паковаться. — Он заметил, что я уставился на него. — Что такое? В чем дело? Разве ты не видишь? Нам все удастся!

— Мы заблудились, — заметил я.

— Нет, — настаивал он. — Мы просто не туда попали! — Он принужденно рассмеялся — это была неуклюжая пародия на смех. — Ты не улыбаешься. Я так редко пытаюсь шутить, Уилл Генри, своей улыбкой ты мог бы меня поощрить.

— Я не хочу поощрять, — ответил я и опустился на корточки, чтобы достать из земли колышек.

— Понимаю. Ты все еще переживаешь из-за вчерашнего вечера. Знаешь, я наговорил лишнего: на самом деле я так не думаю. Я всегда признавал твою полезность, Уилл Генри. Ты всегда был для меня незаменимым.

— Для этого я живу, сэр.

— А теперь ты притворяешься.

Я покачал головой. Я говорил искренне.

Это вовсе не была беззаботная прогулка, как виделось монстрологу. Снега в некоторых местах нападало на пять футов, попадались сугробы в мой рост, я проваливался в них по пояс, и приходилось беспомощно ждать, пока доктор опустит Чанлера и вытащит меня. В полдень мы остановились и стали горстями заталкивать снег в свои разгоряченные рты. Я минут двадцать терпел нытье Уортропа о снегоступах, думая при этом, что мы сами легко могли бы соорудить из веток что-то похожее. Солнечный свет едва ли смягчил холод, каждый новый шаг по глубокому снегу давался не столько физическим, сколько волевым усилием. Мы шли в правильном направлении, но все равно могли находиться еще в десятках миль от цивилизации. Я перестал беспокоиться. К середине дня меня охватила глубокая летаргия. Все, чего мне хотелось, это свернуться и уснуть. Я даже перестал чувствовать холод. Более того, начал потеть.

Я уже подумывал о том, чтобы снять толстую шерстяную фуфайку, когда меня окликнул Уортроп.

— Уилл Генри, посмотри-ка туда.

Высоко над верхушками деревьев парили несколько черных точек, величественно нарезая круги на восходящих потоках воздуха. Грифы, как их называл сержант Хок.

— Теперь надо пошевеливаться! — сказал доктор, направляясь прямо в их сторону. — Где есть падальщики, Уилл Генри, там есть — или скоро будет — и падаль. Если мы поспешим, то вечером сможем поесть по-королевски!

И мы поспешили, пробираясь по неподатливому снегу, и наши мышцы возмущались, когда нам приходилось продираться через скрытые под снегом корневища и подлесок. Мы уже были на пределе дыхания и сил, когда добрались до точки, над которой патрулировали падальщики. Это была высокая белая сосна, и на верхних ветвях устроились несколько их собратьев; они были так же безмятежны, как дьяконы, собравшиеся на дневную трапезу.