Честь упокоить мертвого проводника выпала мне, как обладателю единственной лопаты. Хок потерял терпение, ему до безумия хотелось покинуть эту часть леса. Опустившись у могилы на колени, он горстями сгребал в нее землю, бормоча под нос ругательства. Потом привалился спиной к стволу дерева и начал задыхаться совершенно непропорционально затраченным усилиям.

— Кто-нибудь должен что-то сказать, — заявил он. — Нам есть что сказать?

Похоже, не было. Доктор с отсутствующим видом стирал с плаща налипшие кусочки внутренностей. Я ковырял кончиком лопаты землю.

Хок отрешенно прочитал молитву Аве Мария. Меня поразило, что в его устах из слов был выхолощен всякий смысл:

— Радуйся, Мария, благодати полная, Господь с Тобою…

В зарослях что-то зашуршало. На нас смотрела большая ворона, черная и блестящая, как обсидиан, с черными, горящими любопытством глазами.

— Благословен плод чрева Твоего…

Из тени выпрыгнула еще одна ворона. Потом еще одна. И еще одна. Они неподвижно стояли на своих голых ногах, и на нас смотрели четыре пары бездонно-черных бездушных глаз. Из кустов появились еще, я насчитал чертову дюжину ворон. Молчаливое скопление, делегаты от запустения, пришедшие отдать дань уважения.

— Святая Мария, Матерь Божия, молись о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей.

Закончив, Хок начал плакать. Монстролог — и вороны — плакать не стали. Когда мы ушли, птицы устроили свой обряд. Обернувшись, я увидел, как они прыгают по импровизированной могиле, склевывая ошметки внутренностей, которые Уортроп стряхнул со своего плаща.

Наскоро позавтракав сухим печеньем и горьким кофе, мы снялись со стоянки. Хотя обоим мужчинам очень хотелось сделать последний переход до Песчаного озера, они сочли необходимым обследовать лес при свете дня, так что мы в течение часа бродили в поисках улик, которые могли бы помочь разгадать загадку нашей ужасной ночной находки. Мы ничего не нашли — ни следов, ни клочков одежды, ни вещей, ни свидетельств какого-либо человеческого присутствия. Словно Пьер Ларуз просто свалился с неба и так неудачно приземлился.

— Это невозможно, — задумчиво сказал наш проводник, стоя у сломанного ствола тсуги.

— Это случилось, следовательно, это возможно, — ответил монстролог.

— Но как? Как он сумел поднять тело на восемь футов над землей — если только на чем-нибудь не стоял? А если стоял, то на чем? Я думаю, их было не меньше двух, может, больше. Трудно представить, что у этой истории всего один автор. Но еще больше беспокоит не как это было сделано, а почему? Если бы мне понадобилось убить человека, я бы не стал себя утруждать, сдирая с него кожу и насаживая на кол. Зачем было делать это?

— Похоже, здесь есть ритуальный аспект, — сказал Уортроп. — Автор, как вы его назвали, мог хотеть чего-то символического.

Хок задумчиво кивнул.

— Ларуз задолжал половине города. Я разбирал не одну жалобу на его мошенничество.

— Ага. Значит, возможно, разгневанный кредитор его похищает, тащит за много миль в дебри, освежевывает его — как это поэтично! — а потом откусывает кусок его сердца.

Хок невольно усмехнулся.

— Мне это нравится больше, чем другой вариант, доктор. Подозреваю, что наш друг Джек Фиддлер скажет, что Лесной старец сделал какое-то неуклюжее движение и уронил его с высоты!

Монстролог мрачно кивнул.

— Меня очень интересует, что скажет наш друг Джон Фиддлер.

Его настоящее имя было Жаувуно — гижиго — гаубоу — «Тот, кто стоит в южном небе», — или, согласно записям Компании Гудзонова залива, с которой он торговал, Майсаниннине или Меснавстено, на языке индейцев кри это означает «элегантный человек».

Он был сыном вождя, Пимичикага («Стоящего в стороне от реки Поркьюпайн»), и огимаа, или шаманом, племени. Его уважали до благоговейного страха за его умения и власть — особенно над злыми духами, которые вселялись в его соплеменников во время голода. Он говорил, что убил четырнадцать этих созданий, которые «пожирают весь людской род», последней из них в 1906 году была Васакапикуай, племянница его брата Джозефа. Наградой за этот самоотверженный акт альтруизма стал его арест канадскими властями год спустя.

После того как его обвинили в убийстве и приговорили к смертной казни, Джон Фиддлер сбежал — из тюрьмы и от унизительного правосудия белого человека. Он сам привел приговор в исполнение. На следующий день после побега его нашли висящим на дереве.

Ему было без малого пятьдесят, когда он встретился со своим духовным собратом — доктором Пеллинором Уортропом, экспертом естественной философии аберрантных видов, — но выглядел гораздо старше. Зима за зимой с их жестокими морозами, невообразимые тяготы и убожество жизни в суровой субантарктической природе взяли свое; казалось, ему не пятьдесят, а семьдесят, у него была растрескавшаяся и сморщенная кожа, на лице, темном и изношенном, как старый ботинок, доминировали глаза: темные, глубоко посаженные, напряженные, но добрые. Это были глаза человека, который видел слишком много страданий, чтобы воспринимать их слишком серьезно.

Мы добрались до примитивного царства Джека Фиддлера, затерянного в канадских лесах на берегу Песчаного озера, только к ночи, после самого тяжелого дня всего нашего пути из Рэт Портиджа, дня, когда напор Уортропа и тревоги Хока довели нас почти до полного изнеможения. Возбуждение Хока с течением дня все нарастало, он шарил взглядом по тропе, видя угрозу в нашей тени, дурные знаки даже в самых незначительных задержках.

— Вы заметили, доктор, — сказал он на коротком обеденном привале, — что с самого Рэт Портиджа мы не видели ни одного животного? Ни лося, ни оленя, ни лисы — никого. Никого, кроме птиц и насекомых, но они не в счет. Никогда так не бывало, чтобы я в этих лесах никого не видел. Нет даже белок — а в это время года они суетятся больше всего. А мы не видели ни одной!

Уортроп хмыкнул.

— Мы были не совсем тихи, уж точно не как церковные мыши, сержант. Но я согласен с вами, что это необычно. Говорят, перед самым извержением Кракатау все островные животные очертя голову бросились в море.

— Что вы имеете в виду?

Монстролог улыбался.

— Возможно, на горизонте появилось громадное бедствие, и мы оказались единственными животными, настолько тупыми, чтобы остаться.

— Вы говорите, что лоси умнее нас?

— Я говорю, что за большой мозг приходится расплачиваться. Мы часто подавляем своими доводами правильные инстинкты.

— Ну, об этом я не знаю. Но все это как-то странно. Один волк может разогнать всех в лесу на целые мили вокруг — но что может прогнать волка?

Если у доктора был ответ, то он держал его при себе.

Когда солнце опустилось в темные воды озера, раскрасив его поверхность последними яркими лучами, навстречу нам на берег вышла группа старейшин. Казалось, наш приход не стал для них неожиданным. Нас встретили с большой торжественностью и предложили свежую рыбу и вяленую оленину, что было с благодарностью принято. Мы ужинали у ревущего костра в броске камня от берега с любезно накинутыми нам на колени одеялами, потому что после захода солнца температура резко упала. На трапезу собралась вся деревня, но ели только мы. Деревенские смотрели на нас с напряженным, хотя и немым, любопытством. Так далеко в лесах белые люди были большой редкостью, объяснил Хок, сюда редко добирались даже миссионеры, да и те уходили с тяжелым сердцем. Похоже, чукучаны совсем не волновались о судьбе своих бессмертных душ.

Они знали сержанта Хока и говорили с ним на своем языке. Я почти ничего не понимал, конечно, за исключением слов «Уортроп», «Чанлер» и «аутико». Взрослые держались на почтительном расстоянии, но дети дали волю своему любопытству и приближались все ближе, пока не сгрудились вокруг нас. Один из них неуверенно протянул руку и стал тыкать пальцами в мою белую кожу и грубо вязаную куртку. Пожилая женщина прикрикнула на них, и они бросились врассыпную.