— Давайте.

— И поэтому к вашим проблемам мы обязательно вернемся по пути в Киев, когда закончим здесь все наши дела.

— Согласна. Тогда теперь я вас слушаю, а вы рассказывайте.

…Он специально поехал в Полтаву поездом, хотя люди его уровня не любят тратить время. Он собирался почитать в дороге Гоголя, понаблюдать за пассажирами, понять изнутри свою бывшую, теперь чужую страну. Железная дорога — отличное место для таких наблюдений. Надоело летать и видеть вокруг пассажиров бизнес-класса, дорогих менеджеров, похожих, как оловянные солдатики.

А получилось еще лучше. Перед отправлением поезда на перроне в Киеве к нему подошла женщина и попросила присмотреть за сыном: он ехал к бабушке с дедушкой в Полтаву. Осокоров очень удивился. Чужой человек, в чужой стране, а ему доверяют ребенка!.. Мальчика звали серьезным именем Тимофей. Честно говоря, таких образцово-показательных детей Осокоров раньше в жизни не встречал, так что ответственность за дитя не легла на него тяжким грузом. Всю дорогу до Полтавы мальчик тихо рисовал в своем альбомчике какие-то сражения, подбитые танки и самолеты.

А потом бабушка и дедушка Тимофея «прихватили» его мертвой хваткой гостеприимства, и американский турист вскоре осознал себя сидящим у них за столом. На вышитой льняной скатерти стояли такие яства, что он сразу вспомнил «Старосветских помещиков» своего обожаемого Гоголя. Он осмотрелся: белые стены казались голубоватыми от свежей побелки, темно-вишневый крашеный пол укрывали разноцветные домотканые коврики. В дверных проемах красовались полотняные портьеры, украшенные вышивкой. В окно, занавешенное тюлем, кланялись ветки, посеребренные изморозью. В этой тихой обстановке обитала какая-то белая магия. Уют комнаты затопил его до краев. Словно на старой фотографии из детства проступил этот интерьер.

— Ведь мама моя родом из Полтавы, — сказал Осокоров. — Мы часто перебирали альбом с фотографиями… А что касается гостей, то, конечно, я не должен был уступать, меня ждал забронированный через Интернет отель. Но…

— Вам нужно было вновь испытать забытое чувство потери приватности, — догадалась Вера.

— Вы умница. Я на старости лет подозревал себя в начавшейся черствости и хотел ощутить пульс жизни. Так что мне улыбнулась удача: провести день с простыми людьми бок о бок…

А потом его возили по городу, рассказывали про Петра и шведов, про казаков Искру и Кочубея, даже читали вслух «Полтаву» Пушкина. И Тимка все время их сопровождал. Марк Игоревич и верил, и не верил, что можно вернуться в детство. Оно у него состояло из двух половин: первая — абсолютно американская: колледж, знакомые, много спорта, пластинки с музыкой Армстронга и Эллы Фитцджеральд, рок-н-ролл и первая сигарета, первый секс… Вторая — не для всех: православная церковь, чтение Гоголя вслух, украинский борщ и вареники, песни, страшные папины байки про нечистую силу. И потрясающие мамины рассказы о жизни до большевиков, о поездках из Полтавы в Миргород, в Диканьку, о любительских спектаклях по Гоголю. Осокоров давно мечтал увидеть тех людей, о которых столько рассказывала его мама. Через столько лет, через большую жизнь попытаться войти в ту же воду? Говорят, это невозможно. Но он их действительно встретил в Полтаве — бабушку и дедушку Тимки. А главное, он увидел те самые вросшие в землю хатки, укрытые снегом, как шапкой.

— Знаете, большинству нравятся многоэтажные дома: бетон, стекло, высота — дух захватывает. Я ведь в Нью-Йорке живу, так что могу понять. А вот мне милы те домики, которые я застал ребенком: маленькие, старые, с разнообразной лепниной. Уютные, сразу целиком помещавшиеся в поле зрения. Тихие, несуетливые, образующие такие же дворы. Такие дома — штучная работа, индивидуальный пошив. Не массовая застройка, а жилье… Кто-то скажет, что любовь к таким домикам — это признак провинциальности. Тогда я согласен быть провинциалом! Во всяком случае, мне нравится все тихое, живущее не напоказ и не работающее на публику, не коммерческое, не громкое — просто красивое. Для себя.

Марк Игоревич рассказывал, что таких домов почти нигде не осталось, но в Полтаве он их увидел, и внутренняя машина времени сразу включилась, мгновенно перенеся его в детство, он все вспомнил, ощутил толчки жизни в груди, слева. Мальчик Тимофей ходил рядом с ними, дед что-то рассказывал, а Осокоров, снова живой, не старый, чуть не плакал — ну почему детство уходит?! Куда? Зачем? Тут он посмотрел на Тимку, на его смешную шапку-ушанку и серьезные глаза… Тот тоже посмотрел на Марка Игоревича и замер. И этого мгновения хватило, чтобы взрослый человек понял: никуда детство не уходит. Оно не ушло, это он от него ушел. Просто вырос. А оно перешло к другому мальчику, потом опять к другому, и теперь оно вот у этого, у Тимофея. Играет с ним в те же самые игры, расширяет его двор до пределов вселенной… И ему, восьмидесятилетнему старику, стало спокойно, потому что только так, по справедливости, и может быть устроено на свете.

Вчера вечером они вместе с Тимкой, его бабушкой и дедушкой вышли посмотреть усадьбу Ивана Котляревского, Свято-Успенский собор. Потом прошли к белой ротонде, откуда открывался чудный вид на всю Полтаву. От этого вида нельзя отвести глаз: крыши, стены, деревья, так искусно все нарисовано — кем? — не хотелось об этом думать… Стояли и любовались, как произведением искусства. Картина под названием Полтава охватывала со всех сторон. Приехав сюда случайным посетителем, Марк Игоревич невольно стал сам частью этого города, где каждый фрагмент городской картины — это движение чистой души.

Город лежал в сиреневых сумерках садов и парков, как младенец в колыбели. Дед сказал, видимо, выплескивая какие-то свои потаенные мысли:

— Хиба в нас хуже, чем у вашей Америке? Шо вы знайшлы у той Нью-Йоркщине? — Он посмотрел в глаза Осокорову, а тот молча пожал деду руку.

Действительно, что он нашел, когда есть такая тихая, такая колыбельная Полтавщина… Полтава, Полтава, почему она такая мучительно знакомая, удобная, милая его сердцу? Может, именно потому что колыбельная. Она — это ясли, детский сад, это все детское — наивное и простодушное. Полтаву ему было нужно обязательно увидеть, чтобы потом хранить ее, как детские фотографии и воспоминания. Потому что это его собственное прошлое. Его корни…

Они с Лученко уже часа два ходили по улицам Миргорода. Городок сразу распахивался взгляду, потому что весь был в ширину, без вертикалей столицы, где взгляд упирается то в холмы, то в бетонно-стеклянные многоэтажки. Здесь взгляд скользил поверх, фокус не наводился на резкость, а размывался вдали и сразу как-то расслаблял.

Украинская провинция в лице Миргорода накрыла их тихим обаянием. Они прошли сквозь белую колоннаду в вездесущем палладианском стиле с надписью «Курорт», прошли по расчищенным от снега плитам центральной аллеи, увидели столбик со стрелками, которые указывали, где здесь бюветы с целебной водой, спальные корпуса и столовая, регистратура с приемным покоем. Тишина была такая, что хотелось ее потрогать… Свернули влево, вышли к знаменитой луже, воспетой Гоголем, замерзшей, но с парой лебедей, живущих в домике у лужи. Вербы возле озера наклонили над лебединой хаткой свои серебряные косы. По периметру озера стоят персонажи гоголевских произведений. Народу немного, кто-то возле скульптур фотографировался, кто-то обронил фразу: «На хорошего скульптора денег не хватило… Халтура!»

Лученко и Осокорову не хотелось критиковать, не затем они приехали в этот тихий ветхозаветный Миргород. Проходя по маленькому центру, они вышли к Хоролу; речка замерзла, и буквально в нескольких десятках метров от главной реки начинались узкие рукава-речушки, тоже покрытые льдом.

Марк Игоревич шел неожиданно бодрым шагом, Вера едва за ним поспевала. Он продолжал свои мысли:

— Кто сказал, что провинциализм — это плохо? Глупости! Провинция, особенно украинская, как я теперь вижу, — это замечательная смесь неторопливости, радушия и любопытства. Здесь расспросят, объяснят, как доехать, а потом, махнув рукой — дескать, да что это я словами! — доведут до нужного места…