— Даже не знал, что здесь делают бренди, — пробормотал гангстер, читая этикетку. Он передал бутылку арабу и опустился рядом со мной на колени, хрустнув коленными суставами. — Послушай, — заявил он, — я знаю, почему ты здесь, ты знаешь, почему я здесь. Так?

Я пожал плечами, не уверенный в собственном мнении, я не знал, куда смотреть. Потом решил смотреть ему в глаза так, будто ничего не понял, словно побитый щенок.

Жан-Марк скорчил недовольную гримасу, закурил сигарету, затем бросил мне пачку. Я закурил сигарету из пачки и затянулся полной грудью.

— Что касается трепки, которую тебе задали, — продолжил он. — Она должна была показать, что мне нельзя лгать. И хотя я не люблю насилие, мне придется предложить своим коллегам отделать тебя самым серьезным образом, если ты не скажешь, где спрятал мою собственность. Если скажешь, жестокости больше не будет.

«Достаточно справедливо, — подумал я. — Надо все отрицать». Еще сохраняется возможность того, что он не уверен: кокаин у меня. Убедительной игры в неведение на этом этапе было бы достаточно, чтобы заставить его поверить в мою невиновность. Это давало всего один процент надежды против девяноста девяти процентов самого убийственного провала. И я пошел на это.

— Послушай, — начал я. — Жан-Марк… — Я попытался подняться на ноги, но он, держа меня за руку, мягко поставил меня на колени.

— Говори, — поощрил он, сохраняя спокойную настойчивость ответственного и заботливого взрослого мужчины.

— Ты опять собираешься выйти из себя?

Он вздохнул.

— Это зависит от тебя. Говори.

Я ощущал, что его сообщники смотрят на мое распухшее лицо, как миротворцы-парашютисты на пьяного, забравшегося на минное поле. Сделал глубокий вздох.

— Эта вещь, которую ты ищешь, вещь, которую, ты думаешь, дал мне Иван…

Жан-Марк поднял палец в знак того, чтобы я замолчал. Он мельком улыбнулся своим сообщникам и поднялся на ноги.

— Позволь мне предвосхитить тебя: ты хочешь сказать, что у тебя этой вещи нет, так?

Я энергично закивал:

— Именно так.

Он тоже кивнул мне в знак понимания, улыбка сошла с его глаз, затем с губ.

— Les gars, [21]— медленно произнес он, нервно передернувшись. Его подручные подались вперед. — Отделайте этого ублюдка как следует.

Я блеял, как маленький брошенный теленок, когда на меня набросились два голодных волка, похожих на плохо одетых ассирийцев, и стали выбивать из моих внутренностей пять лет жизни, пока Жан-Марк смотрел по телевизору документальный фильм о Мексике на максимальной громкости. Когда я пришел в себя, оказался лежащим, свернувшись калачиком, на чисто прибранном полу ванной, прислушивающимся к биению токов крови в распухших ушах и облизывающим разбитые губы. Некоторые части моего тела не болели, но я не смог их обнаружить, когда ощупывал себя с головы до ног в поисках серьезной травмы. Ноги, несмотря на одеревенелость и кровоподтеки, казалось, были в порядке, не были серьезно травмированы и руки, хотя болели пальцы, прикрывавшие голову от ударов ботинок Бенуа. Лицо и скулы ощущались так, словно побывали в работающем миксере вместе с двенадцатифунтовыми чушками чугуна, но в самом худшем состоянии оказались, видимо, ребра. Или, возможно, рана на голове доставляла нестерпимую боль. Или, может быть, побитая спина. Мои почки, несомненно, будут кровоточить, когда мне захочется помочиться. Сердце бешено колотилось. Я прокашлялся просто для того, чтобы узнать, что из этого выйдет. Кашель отозвался болью, она усиливалась от прилива страха, который лишал меня стойкости и побуждал думать, насколько безобразно и опасно стало теперь мое существование. Весьма вероятно, что я завершал очень короткий и крайне неудобный остаток жизни. Может быть, еще до вечера следующей субботы я буду лежать в сорняках с широко раскрытыми глазами, распухший и облепленный мухами, в большом, черном, хрустящем венчике запекшейся крови.

Наверное, меня обнаружат козы.

— Тебе больно? — спросила Луиза, словно ее это беспокоило.

Я поднялся на ноги и обвязал себя вокруг талии полотенцем.

— А как ты думаешь? — ответил, вложив в свои слова как можно больше сарказма. — Как ты?

— Твоими заботами, — пробурчала она. — Ты заботишься только о себе. Ты знал, что могло случиться, знал, что я хотела пойти с тобой, но ты просто… — Она сделала паузу, чтобы проглотить слезы, однако ее нос побили не меньше моего, и слезы катились непроизвольно. — Ты просто ушел, как последний негодяй, и оставил меня здесь. — Она глубоко вздохнула. — Ты оставил меня здесь, как последний негодяй! Ты мерзавец!

Я встал перед ней, беспомощной и жалкой в своих рыданиях, видящей ситуацию исключительно со своей точки зрения. Уже не мог припомнить ссору, которая расстроила наш вечер в романтическом Кадисе, в голове не нашлось ни одного аргумента, которым можно было бы оправдать оставление ее одной в отеле. Я стал извиняться.

— К черту твои извинения, — ответила она и заставила меня вздрогнуть. — Развяжи мне руки.

— Лучше бы этого не делать, — прошептал я. — Что будет, если они войдут? Они могут снова нас избить.

Откуда-то из комнаты донесся запах бренди. Хорошее средство от шока.

— Развяжи мне руки, — прорычала она, — немедленно.

Бандиты разорвали простыню, чтобы связать ее, но узлы оказались свободнее, чем я ожидал, и я развязал ее так быстро, что могло возникнуть ложное представление о моей сноровке в этом деле. Она вытерла слезы рукой, пригладила волосы, села на колени и спустила платье с плеча.

— Посмотри, что эта сволочь сделала со мной, — прошипела она, вытолкнув левую грудь. Овал от неровных зубов, размером и формой со скорлупу грецкого ореха, окружал ее сосок, укус уже почернел и превратился в зловещий синяк. — И здесь, — добавила она и подняла руку, чтобы показать след другого укуса.

Я заморгал.

— Это все, что они сделали? — Я хотел выразиться иначе.

— Что ты имеешь в виду под словами «это все»? Разве этого не достаточно? — воскликнула она.

Луиза, связанная и избитая в ванной Кадиса, дрожала от страха, волнения, холода и ярости. Я подошел и коснулся ее руки. Она отпрянула.

— Никогда не прикасайся ко мне.

— Прости, — промямлил я вполне искренне.

— Одного извинения недостаточно, — сказала она. — Ничто никогда не компенсирует это. Никогда.

Она была права: может, сейчас наступило подходящее время, чтобы оставить ее.

— Ты подлый мерзавец. Они требовали от меня свой кокаин, как будто я знала, где он. Ты должен был сказать мне. Если бы ты сказал, где он зарыт, этого не случилось бы. Боже мой, его меньше килограмма! Неужели все это стоит какого-то кило? — Мне понадобилось время, чтобы сделать некоторые вычисления, но Луиза не стала ждать ответа. — Ты должен сказать мне, Мартин.

— Я сказал тебе, что он зарыт, и не сказал, где именно. Ты понимаешь, по какой причине. — Аромат дешевого коньяка путал мысли.

— По какой причине? — Ее губы скривились. Глаза загорелись, как предупредительные огни: если она не примет в ближайшее время хотя бы четверть грамма кокаина, ее мотор остановится.

— Вот по какой. Если бы я сказал тебе, где находится кокаин, они бы выбили из тебя эти сведения и, вероятно, убили бы тебя. Разумнее было не раскрывать секрета, пусть они попробуют выбить эти сведения из меня. Твое неведение не повредит тебе.

Я знал, о чем она думает. Она была права.

— Ты лжешь.

— Нет, — упорствовал я.

— Докажи, — предложила она.

У меня не было времени на споры с Луизой. Нужно было выработать стратегию переговоров с Жан-Марком, и в этом смысле я рассчитывал на полный компромисс. Иначе он войдет и спросит, где кокаин, я расскажу ему, где он хранится. А затем он убьет нас. Раковина была заполнена битым стеклом, от осколков исходил запах бренди.

— Каким образом, — спросил я в ужасе, — здесь разбили бутылку бренди?

— О твою голову, идиот, — вздохнула Луиза. — Неужели ты не чувствуешь запах своих волос? Ты воняешь, как бомж.