— Знаю, мне приходилось совершать дурные поступки, — признался я. Напряженная тревога разрывала голову, но все выходы были перекрыты, и я находился в западне. — Все, что мне нужно, — это получить шанс совершить добрый поступок, и… именно поэтому я привел к вам своего приятеля. Пожалуйста, только осмотрите его. Он повредил ногу.

Антонита с отвращением плюнула на землю.

— Мерзавец! В один из дней северный ветер занесет искру огня в твою обитель порока и обратит в пепел твое царство зла. Попомни мои слова! — Она обратила глаза к небу и провела по нему взором. Там, на пути к солнцу, двигалось единственное облачко, грязное и плотное, как подушка в ночлежке. — Пять тысяч песет — и ты можешь внести его в дом, — отрезала старуха.

Цена показалась разумной — я не был знаком с расценками за оккультные консультации. Мы взяли эту сумму из денег, которые обнаружили в бумажнике Ивана, разобрали по собственным карманам оставшиеся для лучшего сохранения.

Потом внесли Ивана мимо изъеденной крысами двери в пахнущий едкими запахами мрак хижины Антониты. Одинокий яркий сноп солнечного света, внутри которого плясали пылинки, освещал комнату сверху, как луч прожектора. Он позволял увидеть единственную кровать, круглый стол, покрытый тяжелой, похожей на ковер скатертью, концы которой касались пола со всех сторон, и стул. С низкого потолка свешивались аппетитно пахнущие мясные окорока домашнего приготовления вместе со связками хрупких растений. В комнате хранились и бутылки с темной жидкостью, обернутые в солому. Большинство из них стояло у двери. Их содержимое словно приобретало определенную форму благодаря узким горлышкам из грубого зеленого стекла. Пока мы опускали Ивана на стул, Антонита стояла, упершись руками в бедра. Затем протянула левую руку.

— Пять тысяч.

Я вручил ей банкноты и отступил в сторону, давая возможность осмотреть пациента. Снаружи дома солнце подбиралось к зениту, жара усиливалась. Возмущенные протесты взбудораженной птицы резко контрастировали с вялым треньканием коз. Антонита придвинулась к Ивану. Она распростерла правую руку, чтобы касаться его липкого лба. Я заметил, что шум реки здесь не слышен. Гельмут стоял, сложив руки на груди, он низко склонил голову, чтобы грызть ноготь пальца. Антонита взъерошила кончиками пальцев бровь Ивана. Затем она вскрикнула, словно от ожога, и отпрыгнула назад. Ее глаза расширялись по мере того, как она переводила взгляд от смущенного Ивана на свою руку. Старуха отпрянула дальше, что-то бормоча и тряся головой, затем повернулась и выбежала из дому.

Я взглянул на Гельмута:

— Что бы это значило, черт возьми?

Гельмут выглядел смущенным и встревоженным. Он одновременно пожимал плечами и качал головой. Я выбрался за старухой на солнечный свет.

Она стояла на коленях у берега реки, наклонившись к крохотному участку серебряного песка.

— Сеньора, что происходит? — поинтересовался я. — Все в порядке? — Я подошел ближе, достаточно близко, чтобы заметить, что она моет руки с настойчивостью убийцы, скребет их песком в панической дрожи. — Все ли в порядке? Мой друг действительно…

Когда она обернулась, я увидел, насколько она стара. Я увидел страх и ужас в ее глазах, увидел, что ее рука кровоточит от чрезмерного трения песком.

— Забирай от меня своего дружка. Забирай дружка и свои деньги… прочь отсюда. — Она сложила руки в мольбе, что-то серебрилось в ладонях.

Я дважды пытался ответить, оглядывался на скалы и реку, словно от них могло прийти объяснение происходящего.

— Послушайте, не могли бы вы дать ему, по крайней мере, какую-нибудь травку или что-нибудь еще, не знаю что, чтобы он почувствовал себя лучше перед нашим уходом?

Губы Антониты растянулись в горькой усмешке.

— Ты так же глуп, как и порочен. Я не могу ничего сделать, чтобы твой друг почувствовал себя лучше. — Она протянула свою окровавленную руку, показывая мне распятие в кровавых пятнах. — Он не может ничего сделать, чтобы твой друг почувствовал себя лучше, — никто не сможет этого сделать, потому что твой друг уже мертв. Теперь уходи, оставь меня.

Я смотрел на нее несколько минут, затем она принялась снова скрести руку. Я вернулся в дом. Из-за внезапного падения атмосферного давления и температуры, которых никто не заметил, по моим венам пробежал холодок. Ну ее к черту. Она безумна, с моей же стороны было глупо связываться с ней. Теперь нам придется тащить неисцеленного пациента по дну долины обратно в крепость.

Я схватил со стола деньги и поднял Ивана на ноги.

— Мы действовали по неудачному плану, — посетовал я. — Нам следовало сходить к знахарке, у дома которой можно было бы припарковаться.

Иван выглядел измученным.

— Что она сказала обо мне, по крайней мере?

— Ничего не ясно, — пробормотал я. — Пойдем, надо выбираться из этой выгребной ямы.

Когда мы выехали из долины, Иван крепко спал, мы оставили его в фургоне, а сами завалились в бар.

— Теперь к врачу? — предположил Гельмут, стряхивая пыль со своей короткой стрижки и поднося к потрескавшимся губам запотевшей стакан с холодным пивом.

Я поднял свой стакан:

— Теперь к врачу!

Гельмут вздохнул и покачал головой:

— Это не тост. Твой приятель очень болен. Думаю, нам нужно отвести его к врачу.

— Ты когда-нибудь смотрел фильм «Долгое возвращение в Александрию»? — спросил я.

Он раздраженно мотнул головой и заказал еще стакан.

— Я имею в виду, как ты будешь себя чувствовать если узнаешь, что он… врал или что-нибудь в этом роде? — спросил Гельмут.

Я сделал длинный глоток пива.

— Очевидно, он это делал, — вздохнул я. У меня созрело решение. — Отвезем его назад в крепость.

Реакция Луизы на возвращение Ивана была бурной и, в общем, предсказуемой. То, что я забрал в поездку за город из дома весь дневной запас наркотиков, еще больше ее разозлило. Мне надо было придумать что-нибудь необычное, чтобы ее успокоить.

Я протянул ей банку со всем запасом наркоты в одной руке и футляр от фотопленки — в другой.

— Конопля или кокаин?

— Мерзавец! — выругалась она, схватила то и другое и убежала из дома.

Я закурил сигарету и сел на деревянную табуретку напротив Ивана. Он проснулся и попросил воды.

— Как долго ты был в Марокко? — спросил я, наливая мутную воду из деформированной пластиковой бутылки в немытую кружку.

— Марокко? — Иван сдвинул брови, хотя я бы не сказал, что он сделал это из-за смятения или боли. — Почему ты решил, что я был в Марокко?

Я хмыкнул:

— Так, предположение. Показалось, что ты мог съездить туда за порошком.

Он улыбнулся.

— Если бы я мог достать его в Марракеше, не возвращался бы обратно, особенно к тебе. — Он попытался рассмеяться, чтобы дать мне понять, что шутит, но ему удалось лишь лопотание с брызганьем слюной. — Мне бы хотелось сделать дело в Дар-ал-Байде.

— Это в зоне, где производится гашиш? — Я продолжал спрашивать, надеясь что-нибудь из него выудить, хотя было ясно, что он не склонен откровенничать.

Иван вздохнул.

— Мартин, понимаешь, Марокко нечто большее, чем это дерьмо. — Он вытянул пальцы, как прикованная к постели тетушка, страдающая ипохондрией. — Дай мне немного лакомства, чтобы заглушить боль.

Несмотря на мое возрастающее и по-прежнему скрываемое подозрение, что Иван заразился проказой, я дал ему сигарету. В конце концов, это был его кайф. Иван сделал длинную затяжку, прокашлялся и выпустил дым обратно в комнату.

— Дар-ал-Байда — арабское название Касабланки. Город очень романтичный, похожий на Марсель, только более деловой.

— Тогда зачем туда ездить? У них послабления в налогах или что-нибудь еще? Ты хочешь окунуться в атмосферу клуба Рика с его «Сыграй это еще раз, Сэм» и все такое?

— Там нет никакого клуба Рика, — презрительно фыркнул Иван. — Он существует только в кино. — Я совершенно забыл, как восторженны и критичны могут быть французы по отношению к американской культуре. — Тебе известно, что такой фразы, как «Сыграй это еще раз, Сэм!» в сценарии «Касабланки» не было? — добавил он самодовольно.