Оставив Фабиана в детском саду, Фредрик поехал в ратушу. «Человек под лестницей», «человек под лестницей», — стучало у него в голове, ритмично, как детская считалка. Это было что-то из сказки, из игры. Человек под лестницей, чертик в табакерке, песочный человек.

Только усевшись в своем кабинете за стол и глядя на компьютерную заставку, на которой, словно в калейдоскопе, переливались какие-то формы, каждый раз составлявшие новый рисунок, Фредрик вспомнил забытую сцену, которая сразу расставила все по местам. Маленький человек, каким-то чудом забредший в прихожую… Когда это было? Две недели назад? Или еще раньше? Тот самый человечек, который квакнул что-то невразумительное в ответ на вопрос, как его зовут. В своем помешательстве бедняга вообразил, что живет в их доме. Под их лестницей!

Куда он делся? Нашел ли он свой настоящий дом? Тогда Фредрик, помнится, снова уснул и начисто забыл о том человеке. До сегодняшнего утра.

Глядя на заставку, он продолжал неотступно думать о том маленьком человечке. Может быть, тогда надо было помочь ему? Почему он так жестоко обошелся тогда с ним? Ведь это было совсем не в стиле Фредрика.

Но потом он вспомнил, что человечек не выглядел ни сумасшедшим, ни потерявшимся. Широко расставив ноги, он стоял посредине прихожей и пристально рассматривал Фредрика. Ни в голосе, ни в языке тела не было ничего, что заставило бы усомниться в том, что человечек действительно живет под лестницей, что там его настоящий дом. При этом человечек был явно раздражен и раздосадован; он смотрел на Фредрика так, словно именно он стоял у него на пути, именно он мешал человечку пройти в его настоящий дом.

Из-за этого злобного взгляда, из-за того, что было очень рано и он хотел спать, Фредрик тогда потерял терпение и позвонил в полицию.

И тогда человечек исчез. Исчез, не попрощавшись, не сказав больше ни единого слова. Когда он уходил, не было слышно никаких звуков, даже не стукнула дверь. Она закрывалась вообще с большим трудом, и каждый раз было слышно, как дверь скребет об пол, а вставленное в филенку матовое стекло отчаянно дребезжит.

Но человечек исчез.

Исчез, как будто его никогда и не было.

Чем больше Фредрик думал, тем сильнее ему казалось, что вся сцена ему только приснилась. Он вспомнил, что Паула что-то буркнула, когда он снова забрался в кровать, но потом ни о чем его не спрашивала. Видимо, тоже решила, что все это ему померещилось.

Если, конечно, он вообще что-то ей говорил. Может, тот разговор тоже был частью его сновидения?

Может быть, он говорил с Фабианом о том сне? Фредрик был уверен, что нет.

Смутные образы на экране монитора снова рассыпались, чтобы через несколько секунд снова сложиться в какую-то форму, которую он мог толковать как угодно, дав волю своей фантазии.

Обязанности Фредрика были столь разнообразны, что он, теоретически рассуждая, мог работать сколько угодно, но все равно не сумел бы выполнить работу до конца. Он должен был решать все — от согласования размещения предприятий до установки рекламных щитов на тротуарах. Телефон звонил не переставая. А на столе копилась гора документов. На улице или в магазине к нему часто обращались мелкие предприниматели со всеми своими нуждами. Для них Фредрик воплощал городок вообще, а может быть, даже округ, государство и весь Евросоюз. Он был воронкой, повернутой к этим людям своим раструбом, в который они сбрасывали вопросы, просьбы, пожелания, требования, неудовлетворенность и раздражение, а он, Фредрик, превращал весь обрушившийся на него хлам в свод параграфов, советов, указаний, директив, поощрений и лозунгов.

Каждый день, в пять часов вечера, он складывал документы в портфель, надеясь поработать с ними дома, и выходил из кабинета. Теперь телефон мог звонить сколько ему вздумается. Не опаздывать же ему в детский сад.

Садик находился на окраине Кунгсвика, в окружении полей, лесов и скал. Фредрик часто думал, что это несправедливо — запирать детей на тесной игровой площадке, когда для игр куда лучше подошел бы этот невыразимо красивый простор.

Когда Фредрик был маленький, он по большей части был дома с мамой, которая немного подрабатывала в продуктовой лавке. Мальчик наслаждался полной свободой, играя с другими детьми на опушке леса и среди скал, — все они жили в тихом пригороде. То было прекрасное время, а какие у них были игры! Иногда он сам удивлялся той свободе, какая была у него, когда ему было четыре или пять лет. Но то было другое время, когда было меньше социальных проблем и опасностей. Когда Фредрику было шесть лет, его родители разошлись, матери пришлось работать полный день, и она отдала сына в детский сад. Он хорошо помнил, какое это унижение — оказаться запертым на тесном пятачке, со смехотворными прогулками во дворе с парой качелей и песочницей. Он же привык карабкаться на крутые скалы и помогать старшим детям строить шалаши и убежища на деревьях.

Иногда приходили его старые друзья и стояли по ту сторону забора, глядя на него как на пойманного в неволю и выставленного в зоопарке зверя. Он злился и несколько раз убегал из сада.

Но Фабиан был прирученным зверьком, так как ходил в детский сад с годовалого возраста. Он нисколько не страдал от панорамы дикого простора, на который смотрел из-за забора. Во время совместных прогулок он шел в ряду, держась за руки с другими детьми, и внимательно смотрел на достопримечательности, которые показывала детям воспитательница. Это Фредрик страдал, глядя на личико сына за сетчатым проволочным забором, сам же малыш был совершенно счастлив.

Все же Фредрик страстно ждал лета, первого отпуска, который он проведет в их новом доме. Они никуда не поедут, но будут проводить дни в саду, ездить на море, до которого было рукой подать — всего каких-то два километра. Фабиан сможет играть в лесу возле дома. Конечно, если захочет и если Паула сочтет его достаточно большим для этого. Войдя в детский сад, он поздоровался с другими родителями, надел голубые пластиковые бахилы и вошел внутрь. Фабиана он нашел в так называемой комнате отдыха. Сын и еще две девочки сидели с Марлен, своей любимой воспитательницей, на диване и слушали. Воспитательница читала им большую книгу с картинками, а Фабиан, склонившись над книгой, время от времени что-то говорил, чем вызывал всеобщий смех.

Фредрик некоторое время молча стоял в дверях, наблюдая эту сцену. Ему нравилось, как сын общался с другими людьми — ничего не опасаясь, открыто и доверчиво. Это был ребенок с любящими его и друг друга родителями, он рос в надежной семье, в красивом доме на красивой земле, ходил в чудесный детский сад. Короче говоря, у Фабиана было счастливое детство.

На обратном пути Фабиан весело рассказывал о том, что происходило в саду, о том, как он играл с другими детьми и воспитательницами. О человеке под лестницей сын не упомянул ни единым словом.

Фредрик всегда относился к сыну ласково, никогда не боксировал с ним, не дрался, как это неуклюже делал его собственный отец, относясь к нему якобы на равных.

Правда, отец много возился с ним, учил сына своему восприятию мира. Он щедро давал Фредрику советы, как надо освобождаться от захватов, нырять, делать обманные движения, бить и убегать. Как будто он готовил сына к жизни в нью-йоркских трущобах, а не в сонном пригороде в тихой Швеции семидесятых годов.

Отец много раз показывал ему вырезку из старой газеты, на которой были изображены два подростка во время борцовской схватки. Один из подростков был его отец. Он с таким видом рассказывал сыну, что был «борцом», что Фредрик думал, будто его отец выступал, по крайней мере, в первой лиге. Когда же Фредрик вырос и, став взрослым, посмотрел ту фотографию, то понял, что речь шла о малозначительном юношеском первенстве округа.

Несмотря на развод родителей, отец не исчез из жизни Фредрика. Он переехал на другой конец города, но часто приходил в гости, смотрел телевизор и вообще делал вид, что он здесь живет. Не раз Фредрик по утрам видел отца, спавшего в постели матери. Это происходило спустя много лет после развода. Только став взрослым, Фредрик понял, как это было необычно, и предположил, что эти псевдобрачные отношения были результатом смеси инертности, одиночества и страха перед новым. Отец пользовался двойным преимуществом: он был одновременно свободным холостяком и женатым человеком, а матери всегда не хватало решимости сказать «нет».