Сафа-Гирей, сведав, что у неверных случилась такая оказия, и впрямь возомнил, что ему покровительствует аллах. Хан вывел своих людей в Арское поле, но там князь Симеон Микулинский с передовою дружиною не просто разбил его наголову, а, можно сказать, втоптал в город.

Однако ни пленение богатыря Азика вместе со многими знатными людьми, ни разгром всего войска особой роли не сыграли. Сафа-Гирей этим же летом послал своих воинов в сторону Галича Мерьского, отомстив за поражение нещадным разорением сел. Правда, костромской воевода Яковлев сумел дать им отпор, осенью разбив татарские отряды на берегах речки Еговки, на Гусеве поле, и убив их предводителя, богатыря Арака, но угроза со стороны Казанского ханства как нависала над восточными землями Руси, так и продолжала нависать…

Возвращался Иоанн в Москву после своего неудачного похода похожий на ощипанного гусенка — мокрый от постоянного сырого снега, в изобилии валившего со свинцово-серого небосклона, угрюмый и подавленный. «Хомут худ, дуга тонка, во всем тоска», — вспоминалась ему почему-то присказка старого конюха Ермолаича, жившего в Калиновке у князя Воротынского. Именно так старик предварял любое свое поучение, терпеливо натаскивая мальчишку Третьяка. Почему вспоминал его, а не Федора Ивановича? Да потому, что он вновь перестал ощущать себя Иоанном, а кого еще вспоминать холопу Третьяку?

Людишки из его свиты тоже помалкивали, опасаясь неосторожным словом вызвать вспышку гнева со стороны государя. Один только Адашев, с которым царь еще больше сблизился за время похода, нет-нет да и вставлял словцо-другое. Говорил многое. И что победа выказывает храброго, зато несчастье — умного, и что непостоянство удачи надобно претерпевать с упованием на лучшие дни, которые непременно придут, но только в том случае, если в них верить, и что к тем, кто не умеет твердо держаться в печали, радость вовсе не приходит, но потом и он умолк.

Как назло, где-то под Владимиром погода вновь наладилась. Правда, снежное обилие продолжалось, но все-таки снежное, а не дождевое. В полном безветрии при легком морозце обильный снегопад представлялся уже не таким зловредным.

А ночью, уже на подъезде к Владимиру, когда до некогда стольного града всея Руси оставалось рукой подать, Иоанну приснился удивительный сон.

Снилось Третьяку избушка, в которой учил его уму разуму Федор Иванович. Старца Артемия не было, и они с Карповым сидели за столом напротив друг друга. Учитель был суров и мрачен. Создавалось впечатление, будто он чем-то сильно недоволен. Взгляд его из-под насупленных бровей колол и жег Третьяка.

— Я все выучил, — прервал мучительно затянувшуюся паузу Третьяк и, не дожидаясь, приступил к рассказу. — Яко повествующи некий старец…

— Ты ничегошеньки не выучил, но лишь затвердил, не сумев ни осознать моих истин, ни следовать им, — строго прервал его Федор Иванович.

— Да не могу я так, как ты, — виновато заметил Третьяк. — Не дано мне этого.

— Что не можешь — понятно. Молод еще, — усмехнулся наставник. — Поживи с мое, да пожуй с мое, тогда и сам научишься, как человечьи мысли, словно грамотку, читать. Ныне не о том речь. Я тебе что сказывал?

— Я и делал все, как ты учил, да в книжицах чел, — огрызнулся Третьяк.

— Что книги, коль нет ума в главе?! — возмутился Федор Иванович и, схватив здоровенный раскрытый фолиант, с силой метнул его прямо в отверстое жерло печи.

Книга тут же занялась ярким пламенем. Весело затрещали занявшиеся огнем желтоватые страницы. Подменыш ужаснулся этому кощунству со стороны учителя и замолчал — не зная, как оправдаться да и в чем, собственно, его вина.

— Я тебя учил, что начинать надобно снизу, — устало произнес Карпов. — Снизу, а не с крыши. Не пори одежу, коль шить не умеешь. А ты к победам ратным потянулся. Меж тем в державе у тебя, куда ни глянь — такое творится, что волосы дыбом становятся.

— А что же делать?

— То, что мы с тобой и обговаривали. То, что ты забыл за утехами постельными. В семье лад — хорошо, а есть ли у тебя лад с народом всем — о том подумай?!

— Вот я и восхотел сей лад побыстрее сыскать, — начал оправдываться Подменыш. — Мыслил, приеду в Москву с победой, и народ сразу…

— Твоя победа державе надобна, а не люду простому, — снова сердито перебил нерадивого ученика Федор Иванович. — Ему же иное дать надобно.

— А что?

— Думай. Мое времечко истекло. Теперь ты — государь, а я тебе советовать уже не смею, — и с этими словами он, встав из-за стола, склонился перед Подменышем в низком поклоне.

Тот бросился было его поднимать, но… проснулся. Поначалу была досада на то, что не досмотрел чего-то главного, не получил ответа на самое-самое нужное. Потом он задался вопросом: а с чего это его бывший наставник вообще вдруг начал сниться? Может, надо молебен за упокой его души заказать? К тому же возвращаться в Москву с малой свитой, бросив слегка приотставшее основное войско, не хотелось, так что время позволяло.

Однако, отстояв на заупокойной службе, которую Иоанн, конспирации ради, заказал по всем погибшим во время неудачного похода, он обнаружил, что ратники так и не подошли, хотя должны вот-вот. Оставалось ждать…

Чтобы не озвереть от скуки, он заехал в еще один из старинных монастырей Владимира — в честь Рождества Пресвятой Богородицы, основанном в далекую былинную дотатарскую эпоху, расположенном недалеко от города.

Памятуя строгое наставление покойного учителя, каверзных вопросов он не задавал, но мысли от безделья в голове бродили, и он гораздо чаще смотрел по сторонам, нежели прислушивался к словам торжественного молебна.

Устроили его на ночлег тут же, в соседней от настоятеля келье. Наутро, по-прежнему маясь от безделья и праздного любопытства, он, выйдя после заутрени из церкви, ухватил за рясу пробегавшего мимо шустрого монашка, чтобы поинтересоваться про вросшее в землю — еле возвышалось над нею — небольшое строение, стоявшее чуть в отдалении от прочих монастырских зданий.

Монашек оказался подкеларником [156]Никифором, был ласков и угодлив, но на полушутливый вопрос Иоанна Васильевича отвечал неохотно и как-то невнятно. Так государь и не понял — то ли там сидят провинившиеся в нарушении монастырского устава монахи, которые вроде бы сами наложили на себя соответствующую епитимию, то ли…

— А ну-ка отведи меня туда, — попросил Иоанн.

— Да у меня и ключа-то нет, — заупрямился монашек.

— У кого же он?

— У келаря отца Агапия.

— Тогда покличь его, да пусть ключ не забудет захватить, — повелел Иоанн, все больше загораясь любопытством.

— Он ныне мужичков деревенских на правеж ставит — недосуг ему, — смущенно пояснил подкеларник.

— Что-о-о? — удивился Иоанн. — Это к царю-то недосуг? Ты в своем ли уме, монах?! — но тут же иная мысль пришла ему в голову, и он, крепко ухватив собеседника под локоток, распорядился с усмешкой: — А и впрямь, негоже человека своим праздным любопытством от благочестивых дел отвлекать. Пойдем-ка сами к нему, да заодно и поглядим — как да что. Может, и мне есть чему поучиться… с правежом.

Келарь — дородный, с изрядным брюшком и толстой шеей, на которую была крепко насажена могучая голова, тряся вислыми щеками, увлеченно распекал у монастырского крыльца понуро стоящих мужиков.

Иоанн цепко удержал монашка, облегченно рванувшегося к отцу Агапию, и пояснил:

— Сказано ж тебе — негоже святого отца от богоугодного дела отвлекать. Давай-ка помолчим да со стороны поглядим, яко он его справляет.

Судя по громкому визгливому голосу келаря и унылым лицам мужиков, свое дело отец Агапий ведал славно и справлял его на совесть.

— Ты ж еще по осени обещался с монастырем расплатиться, — распалялся келарь. — И где обещанное? Сколь еще ждать потребно? — и тут же с угрозой: — Не мне и не отцу игумену задолжал, но богу. Это ж грех какой! Мне даже вымолвить страшно, какие тебя муки на том свете ожидают. Да и на этом тоже, — пообещал он многозначительно. — Али запамятовал, что ноне с кончиной закостенелых грешников у меня половина земляных келий пустуют? Так мне ведь и напомнить недолго!