— Отдал же я сполна, — промычал в ответ мужик, зло разминая в руке свой лохматый треух.

— А реза? [157]Ее кто отдавать будет — ангелы небесные?! — вскинулся отец Агапий. — Опять же на резу еще реза идет. Ее ты тоже два года не платил. С нею как быть?!

— Так вот же привез я, — вновь заикнулся мужик.

— То государева подать. Она наособицу идет, потому как царь у нас ныне гостит, — отмахнулся келарь.

— Ну, коль уж обо мне речь зашла, то тут и показаться не грех, — вздохнул Иоанн и неспешно двинулся вперед по мягкому хрусткому снегу.

— Сам государь! — взвизгнул отец Агапий с восторгом и грозно рявкнул на стоящих у крыльца: — На колени, сиволапые!

Те послушно брякнулись прямо в пушистый снег.

— А шапки-то, шапки! — вновь простонал келарь.

И вновь все беспрекословно и почти мгновенно исполнили требуемое.

— И вам поклон, люди добрые, — приветливо произнес царь. — Благослови вас бог за то, что меня — сирого да убогого, милостью своей не оставили, прокорм привезли. Коли не вы бы — не иначе как с голоду помер. В казне-то у меня так пусто, что мыши, и те передохли. Вижу, тяжко тебе с ними приходится, святой отец, — обратился он к Агапию. — Зрю, что никак не желают понимать людишки-то, что первым делом надо с божьими людьми расплатиться, а уж потом о себе подумать… ежели что останется. Ай-яй-яй, беда кака, — заохал он притворно.

Келарь молчал, не зная что сказать. Вроде бы и поддерживал его Иоанн Васильевич, но уж больно тон при этом был у государя какой-то… неправильный, что ли. Будто он, страшно подумать, не на стороне келаря, а на той, другой, кто сейчас недвижно стояли на коленях в снегу, низко склонив головы, чуть ли не уткнув их в сугробы. Между тем Иоанн, поежившись, заметил:

— По такой погоде не след бы в сугробах прохлаждаться. Встаньте-ка, люди добрые. — И легонько толкнул носком сафьянового сапога крайнего из коленопреклоненных: — Будя валяться-то, говорю, — и осведомился у келаря: — Он, что ли, шельмец, резу на резу отдавать не желает?

Тот замялся, не зная, как ответить, чтобы не попасть впросак.

— То из-за нуждишки великой сбираем, государь, дабы божии люди от гладу не мерли. Опять же сколь народу в гости понаехало, — недвусмысленно намекнул он на царский поезд. — Оно, конечно, гость в дом — благодать на нем, да одной благодатью сыт не будешь.

— Ну да, ну да, — поддакнул Иоанн, принюхавшись к сочному винному перегару, исходившему, как ни странно, от отца Агапия. — Опять же, если самим в поле выйти, дабы потрудиться с молитвой на устах во славу господа нашего, то где тогда времечко для бражничания и пианства сыскать? Непорядок выйдет, верно?

— То я, — еще больше побагровело лицо у келаря, — в подвалах из давних бочек опробовал — не испортилось ли чего доброго, вот и. — Он развел руками.

— А меня ли не угостишь? — полюбопытствовал Иоанн. — Или великий убыток от того приключится для божьей обители?

— Да помилуй, государь, за счастие почту, — засуетился отец Агапий.

— Ну тогда и повели, чтоб бочонок прямо сюда выкатили. А еще лучше сам проследи, чтоб непременно из тех был, кои ты самолично проверял.

— Я мигом, — оживился келарь и проворно метнулся в сторону монастырских кладовых.

— Выходит, это ты — кормилец мой? — поинтересовался царь, вновь повернувшись к мужику.

— Выходит, что так, — неохотно пробасил тот, опасаясь ляпнуть что-то не так, но затем добавил: — Да тут, государь, почитай, что все мы из таковских.

— Получается, что я ваш должник, — вздохнул Иоанн. — А сколь резы-то скопилось?

— Келарь сказывал, что я еще четыре сорока [158]денег должон.

— Изрядно, — согласился царь.

— Думал, ныне расплачусь, — вздохнул мужик. — Ан, сказывают, что то наособицу и не в счет — царева подать на прокорм. Дескать, людишек с ним много понаехало, потому монастырю раззор.

— Так ведь и вправду царя накормить надобно, — возразил Иоанн. — А вот что до прочих, то тут я и впрямь не подумал, — повинился он.

— Понятное дело, — сочувственно заметил мужик. — Делов поди много. Нешто тут все упомнишь.

— Так-то оно так, а все ж, как ни крути — моя вина, — не согласился Иоанн. — Ну да мы поправим. Прокорм — дело святое. Не помирать же мне и моим боярам с голоду. А я за это с келарем вместо тебя расплачусь.

Народ, почуяв сочувственное внимание государя, загомонил, зашевелился, словно встряхнувшись от спячки и поверив, что царь-батюшка с ними за один и непременно во всем разберется, да не по закону, которому на Руси издавна не доверяли, а по справедливости. Тут же послышались голоса остальных:

— А я-то как же?

— И мне бы, государь-батюшка, и мне бы тоже.

— Последнее со двора свезли. Ежели резу отдать — без семян останемся.

Более смелые, норовя «открыть глаза» государю, не останавливаясь на долгах, спешили изложить наболевшее:

— Приказчики монастырские поедом сожрали.

— Посельский старец [159]при помоле последний кусок изо рта вырвать норовит, да работами умучил.

— Недельщики [160]все соки выжали.

— Тиун ихний тока и ждет посула, а без него и пальцем не пошевелит.

— Ну-ка не все сразу, — властно прикрикнул слегка растерявшийся Иоанн. — Ишь, разгалделись.

Выждав, когда народ, испуганный зычным повелением государя, умолкнет, царь ткнул пальцем в седого как лунь старика, не сводившего взгляда с Иоанна. Глаза у деда были на удивление молодыми, совсем не поблекшими, невзирая на его совершенно седую бороду, и смотрели на царя почти задорно. Может, из-за них Иоанн его и выбрал:

— Вот ты, дедушко, не ведаю, как звать-величать, и говори за всех.

Выбор оказался удачен — не подвели глаза. Старик, назвавшийся Гашником, рассказывал обстоятельно, да и беды излагал не свои собственные, а общие, так что его никто не перебивал.

— И впрямь тяжко от них люду. Ежели бы они токмо свое брали, что установлено, — это одно. Нешто мы не понимаем — тем же доводчикам [161]за езд, за хоженое, за заворотное, за пожелезное, за узловое [162]и прочее платить надобно. Опять же и приказчикам с тиунами судное да межевое да явочное [163]завсегда отдаем, хошь оно и тяжко. Так и твои слуги с нас брали, когда мы за тобой, государь, были.

— За мной?! — перебил его удивленный Иоанн.

— За тобой, царь-батюшка, — мечтательно вздохнул старик. — Тому уж десять годков минуло, а то и поболе, а и поныне помнится, будто вчера. И тогда тоже всякое бывало, так что не скажу, что как у Христа за пазухой живали, но с нынешним все одно не сравнить. Погорячился ты, государь, с подарками своими. Не тех одарил. Ты уж прости за слово худое, ежели оно тебе не по ндраву придется, но уж больно наболело.

— Ну-ну, продолжай, — кивнул Иоанн.

— Они ж, монастырские, со всего стригут. Из дома в дом перешел на житье — готовь перехожее, хлеб али сено на торгу продал — давай им спозем со стожарным, сына отделил — плати деловое, оженил его — убрусный алтын подавай, дочку замуж выдал — выводную куницу выкладай. Куды ж тут деваться и куды бечь?! Разве что, — и Гашник хитро прищурился, — ты нас сызнова у них забрал бы. То куда как лепо бы было. Али так нельзя?

— Того обещать не буду, чтоб пустомелей не прослыть, — медленно произнес Иоанн. — А то насулю с три короба, а не возмогу. Но и так я всего этого не оставлю — уж будьте покойны. В том я вам мое слово даю. — Он многозначительно оглянулся на изрядно струхнувшего подкеларника. — А что до попреков, дедушко, так оно не ко мне, а к боярам моим разлюбезным. Ты сам-то взгляни на меня как следует, а теперь помысли — сколь лет мне было, когда я сей монастырь одаривал. Моими дланями, да не по моему хотению, а по дитячему неразумению творили некие.