Точно такие же чувства он испытывал, когда наблюдал за работой палачей, которым втайне немножечко завидовал. Ему и самому очень хотелось попробовать. Иоанн был уверен, что ничуть не хуже сумеет ожечь татя кнутом, вырывая клок мяса со спины и обнажая частичку белой кости, которая тут же покрывалась струящейся из раны кровью. А уж орудовать клещами и вовсе не надо никакого умения — подошел, ухватил покрепче, да и рванул на себя. С дыбой, пожалуй, посложнее, и опять же сила нужна — вон они все какие дюжие и широкоплечие, с буграми мышц на спине и на плечах. Но ничего, когда он еще немного подрастет, то непременно попробует.

Палачи мальчишку не выгоняли. Во-первых, как ни крути, а это великий князь, хоть и мал пока годами, а во-вторых, испытывали определенное удовольствие от того неподдельного уважения, которое читалось в устремленных на них глазах подростка. Да что уважение, когда в этих глазах порою вспыхивали даже искорки восхищения.

«Поди ж ты, совсем еще малец, а понимает, что без нас и ему никуда», — всякий раз перешептывались они после его ухода, чувствуя в нем родственную душу.

— Я все помню, — повторил Иоанн, не сводя глаз с самодовольного лица князя Шуйского, и даже на всякий случай подчеркнул: — Все.

— Вот, вот, — кивнул Андрей Михайлович и назидательно заметил: — Державой править — труд не из легких. Семь потов сойдет, пока не научишься, а потому ты на дворовых людишках для начала поучись. Возьми, к примеру, тех же конюхов, — он весело хохотнул от собственной шутки, а чтобы она звучала позабористее, добавил: — Али псарей. Ими и правь.

— Псарей, говоришь, — задумчиво протянул Иоанн.

— Их самых, — благодушно подтвердил Шуйский. — А уж как выучишься, тогда и меня от сих забот ослобонишь.

— Скоро сниму, — многозначительно пообещал Иоанн.

На этот раз даже Андрей Михайлович уловил угрозу, прозвучавшую даже не в словах подростка, а в том тоне, которым он их произнес. Насторожившись, Шуйский повнимательнее посмотрел на Иоанна — никак грозится и чтобы это значило, — но потом облегченно вздохнул: «Поблазнилось [34]мне, как есть поблазнилось».

И все было как обычно и на этот день, и на другой, а вот на третий, сразу при выходе из великокняжеского терема, едва Шуйский сошел с Красного крыльца, как его тут же обступили псари, на которых князь посоветовал поучиться Иоанну. Вот только не было в их глазах привычного страха перед всевластным боярином, возглавлявшим Думу, а следовательно, правившем всей Русью. Не читалось в них ни холопского покорства, ни раболепства. Скорее уж напротив — одни только глумливые усмешки и горящие злобой взгляды.

— Пошли вон, псы, к своим псам! Ишь, раскорячились посреди дороги — проход закрыли, — вновь так ничего и не понял Андрей Михайлович.

А в ответ услышал дикое, чего не мог и вообразить:

— Ты сам пес! — после чего последовал короткий и хлесткий удар в лицо.

— Ах, ты ж! — взвыл Шуйский и тут же получил второй, от которого сразу посолонело во рту.

«Да не мерещится ли мне это? Не сплю ли я?» — успел он подумать, обалдев от необычности того, что с ним сейчас творилось, но дикая боль в паху, резкая — в правом ухе и тянущая — в промежности, подтвердили, что нет, не мерещится, и уж тем более он не спит. Кто-то бойкий уже стягивал с него шубу, самые ловкие рвали с ферязи серебряные, с жемчужинкой в центре, тяжелые пуговицы, а самые отчаянные чуть ли не с мясом сдирали с пальцев массивные золотые перстни.

— Государь сказывал, что все нам дарит, — весело и звонко крикнул кто-то, стоявший над ним, и Андрей Михайлович угасающим сознанием понял» что, кажется, великий князь сполна воспользовался его советом относительно псарей.

Раздевавших было гораздо меньше, чем избивавших — уж очень многим хотелось испробовать собственными кулаками, а так ли уж крепки боярские кости. К тому же, выслушав Иоанна и пообещав исполнить все в лучшем виде, они уговорились, что честно поделят меж собой все взятое на князе. А чтоб никому не было обидно, дружно пропьют все это в ближайшем кружале [35].

Били жестоко, выполняя повеление. К тому же на вопрос одного из псарей: «Что делать, если маненько неподрасчитаем и вместо учебы забьем его до смерти?» — Иоанн лишь оскалил в волчьей улыбке острые зубы и беззаботно заметил: «Во пса место» [36].

Потому силу не умеряли, а лупцевали от души, вгоняя носовые хрящи в глотку и круша крепкие боярские ребра. Хотя убивать и не договаривались, но раз «во пса место», то можно потешиться вволю, тем более что высокомерный князь успел косвенно насолить доброй половине из числа псарей. Затих Андрей Михайлович, не выдержав молодецкой забавы простого люда, уже через несколько минут, но и после этого псари некоторое время по инерции еще порезвились, усердно пиная ногами бездыханное тело. Затем, кряхтя от натуги и ежеминутно приговаривая: «Тяжелый черт. Нажрал пузо-то», отволокли труп подальше, к Курятным воротам, где и оставили валяться ко всеобщему изумлению прохожих.

А через небольшое слюдяное оконце, расположенное в верхнем ярусе громадных великокняжеских палат, за всем этим внимательно наблюдала пара мальчишечьих глаз — не мог Иоанн упустить такого зрелища, ну никак не мог. Очень хотелось лично насладиться осуществленной местью.

В этот же день, только часом позже, были схвачены и главные прихвостни Шуйского — князья Федор Шуйский и Юрий Темкин, а также казначей Фома Головин.

Может быть, при иных обстоятельствах, да в других условиях и сам Иоанн вырос бы совершенно иным. Дурная наследственность не всегда сказывается, а лишь в благоприятной для этого обстановке. Но великий князь рос в волчьей стае, окруженный матерыми свирепыми хищниками, и успел наглядно убедиться, что бывает, когда в нее попадает иной зверь или хотя бы более слабый. Суровы звериные законы — не ты, так тебя, вот и весь сказ. Зайцы в звериной стае не выживают — только волчата, да и то не все.

Иоанн зайцем не был, а потому выжил. И сейчас, в этот холодный декабрьский день, хотя об этом еще никто не ведал, вместе с огромным багрово-красным солнечным диском, над Русью занималась заря нового правления, ибо волчонок отведал первой крови, и человеческая показалась ему гораздо слаще на вкус, нежели ни в чем не повинных щенков и котят.

Впрочем, от них великий князь тоже не спешил отказываться — увы, но каждый день вкушать восхитительное блюдо, начиненное человечиной, представлялось нереальным.

Во всяком случае, пока.

Щенок летел вниз с пронзительным плачущим визгом. Его предсмертный вопль скорее напоминал детский, чем собачий. Длился он недолго — ровно столько, сколько времени ушло на то, чтобы он грянулся оземь и затих. Навсегда. Зато ему на смену мгновенно пришел звонкий мальчишеский хохот. Звучал он сверху, с высокого крыльца царского терема, где, облокотившись на резные балясины, стояло трое нарядно одетых подростков.

Всадник, только что сошедший с коня, неодобрительно глядел на них, хотел что-то сказать и уж было открыл рот, но, всмотревшись повнимательнее, поперхнулся, закашлялся и только зло мотнул головой.

Его высокий спутник то ли был не так зорок, то ли более смел, и потому возмущенно крикнул им:

— Не стыдно животину божью мучить?!

Голос прозвучал как-то глухо, но достаточно отчетливо, чтобы стоявшие наверху могли его услышать. Впрочем, занятые каким-то своим спором подростки не обратили на него ни малейшего внимания.

— Эй, вы! Нешто оглохли?! — не унимался высокий.

Спутник толкнул его в бок, но было поздно — на этот раз настойчивый моралист был услышан и тут же последовал ответ.

— А ты мне что за указчик? — уперев левую руку в бок и выставив вперед правую ногу в нарядном красном сафьяновом сапожке, надменно осведомился один из них.