ЮБКИ наших одеяний были очень широкими, и материал постоянно собирался вокруг ног, затянутых в чулки, так что ходьба превращалась в настоящее искусство, дававшееся одним сестрам лучше, чем другим. Я научилась так передвигаться, что казалось, будто под юбкой у меня не ноги, а колеса.

Однажды утром после молитв я проходила по вестибюлю, где наша настоятельница прощалась со священником, только что проводившим службу. Я не смотрела ни налево, ни направо, но заметила, что при виде меня разговоры мгновенно стихли. Потом в вестибюле раздалось замечание восторженного священника: «Эточеловек?»

Ужасные слова. Я не могла принять их только в качестве одного лишь восхищения моим искусством скольжения.

Новые правила утверждали, что если хотя бы две монахини придут к соглашению относительно покроя облачения, то изобретатели могут носить такое платье. Мы с Анной решили сшить новые облачения. Она шила лучше меня и знала, как правильно все подогнать. Поэтому я следовала ее инструкциям и была очень благодарна за сотрудничество, поскольку она рисковала получить замечание от некоторых сестер, видевших, что мы что– то замышляем и утаиваем от них.

Анна считала, что следует сделать эскиз нашей новой одежды и узнать мнение других монахинь. Она нарисовала более узкую юбку с менее длинной, но и не слишком короткой подкладкой, оканчивающейся у колен, и относительно свободный жакет, длиной чуть ниже талии. Вместо чепца мы решили выбрать платок поверх жесткого белого обруча. Такая одежда считалась вполне официальной, но никто ее до сих пор не носил.

Никто не проявил интереса к нашему начинанию и не дал никаких советов по улучшению покроя монашеского одеяния, а потому мы продолжили работу и сшили облачение для самих себя из светлого летнего материала.

Мы с Анной надели свое новое облачение в церковь на похоронную службу. Там были несколько иезуитских священников, демонстрирующих своим присутствием солидарность с ВСИ, порожденную длительными дружескими связями. Ничего хорошего из попытки спрятать нас позади всех не вышло: именно там нас легко заметили сидящие на задней скамье и те, кто остался стоять.

«Откуда они взялись?» – неучтиво прошептал на ухо нашей настоятельнице один из иезуитов. Я украдкой взглянула на того, кто задал вопрос, и услышала ответ огорченной настоятельницы.

«Это новое облачение», – прошептала она, отворачиваясь от нас и демонстрируя свою беспомощность перед тем абсурдом, свидетельницей которого являлась и который была вынуждена принять в надежде, что священник с недовольным голосом поймет – это была не ееидея.

Новое облачение носила только я с Анной. Никто не пытался подражать нашей смелости, некоторыми сестрами названной наглостью. «Правильный» покрой нового облачения тщательно разработали две сестры из Дженаццано, в конечном итоге продемонстрировав модель, вошедшую в обиход; ее видоизменяли каждые два года по мере того, как росла смелость и стремление к изяществу. Я к тому времени давно уже ушла из монастыря.

ДИСКУССИИ, связанные с обновлением, были крайне оживленными. Мое воображение разыгралось, и я легко представляла, что мы способны идти в будущее без ненужных правил-кандалов. Однако я идеалистически рассматривала темы и идеи обновления монастырского бытия, не обращая внимания на чувства других, не понимая того, что остальные сестры от меня отличаются, что им нужно больше времени для принятия перемен.

Их сопротивление моему рвению было как открытым, так и тайным. Разговаривать стало легче, но проще стало и плести интриги – монахини начали объединяться в группы. В общине легко кого-либо игнорировать – достаточно перестать общаться с человеком, и он будет чувствовать себя белой вороной. Когда с вами захотят поговорить, всегда можно сослаться на то, что вам некогда. Вы можете строить планы, о которых жертва изоляции не узнает, сообщив о них, когда ее нет поблизости. Постепенно на меня начались гонения.

На собрании я пожаловалась сестрам, что они меня игнорируют. Настоятельница затеяла нечто, напоминающее психологический эквивалент самосуда. Яростные комментарии только подтвердили мое предположение.

Я получала письма от различных представителей власти, знавших меня в прошлом. «Будь терпелива и добра, сестра», – читала я почти в каждом письме. Но сердце мое ожесточилось. Я отвечала просто и открыто: «Никто не хочет меня слушать, а все, чего хотите вы, это чтобы я помалкивала и перестала доставлять неприятности». Такое общение не приносило ничего хорошего. Оно было так не похоже на дух ВСИ, в котором я выросла.

Я жила бок о бок с группой людей, эмоционально более стабильных, чем я, но не всегда более зрелых. Они могли приносить себя в жертву общему благу, безропотно переносить тяготы жизни вне мира и при этом обижались на тех, кто раскачивал лодку.

НОВОЕ послабление позволяло сестрам самим выбирать себе духовника и наставника, а значит, они могли больше не ориентироваться на местного приходского священника в том, что касается исповеди и наставлений, и оказывались менее зависимыми от настоятельницы.

Моим наставником стал отец Доэрти, который в этом году курировал наш семидневный процесс созерцания и уединения. Он нравился мне из-за любви к Тейяру де Шардену, бывшему еретику, обладавшему научной и поэтической страстью к Богу. Отец Доэрти жил в Мельбурне, поэтому мы общались письменно. Я рассказала ему про все свои разочарования, а он успокоил меня, дав добрый совет.

«Уверен, вы помните, – писал он, – что именно терпение таких людей, как Конгар, де Любак и Карл Ранер, сделало возможной великую работу, проделанную Вторым собором Ватикана». Такие слова породили во мне ощущение собственной малости и незначительности. Я отнюдь не обладала великим умом, который можно было бы сравнивать с умом этих знаменитых людей, а отец Доэрти мягко указал на то, что я просто монахиня (к тому же не слишком хорошо осведомленная), поэтому я не должна рьяно добиваться глобальных перемен. «Постарайтесь проявить терпение, сестра. Старайтесь уважать точку зрения других людей. Мы движемся вперед постепенно, а это означает, что надо двигаться вместе, руководствуясь взаимным уважением и милосердием».

Я попыталась. Но я жаждала действий и не понимала колебаний других монахинь. «Отец, – отвечала я, – мои сестры намеренно препятствуют переменам, и делают они это, чтобы помешать мне!» Он ничего не ответил. Что можно сказать молодой монахине, проявляющей первые признаки паранойи?

Однако не только я доставляла ордену проблемы. Если я хотела двигаться слишком быстро, некоторые вообще не хотели идти вперед. Некоторые пожилые и очень преданные монашеству сестры поистине страдали. В глубине души они переживали крах основ своего мировоззрения. Изменения «доказывали», что основания правил всегда были сомнительными, как, к примеру, церковная доктрина лимба. Они доверяли тому, что казалось им добродетелью, а теперь это считалось неправильным. Значит, их жизнь была глупой, а не совершенной?

Сознание некоторых сестер не выдержало краха внутренней стабильности – они просто выжили из ума. Одна такая монахиня все свои дни проводила на верхнем этаже монастыря, перенося мешки с бельем с одного места на другое. Женщина, у которой были тонкие черты лица, большие красивые глаза и плотно сжатый рот, превратилась в живой призрак.

НОВЫЕ правила позволяли монахиням проводить время за монастырскими стенами и посещать семьи. В прошлом нам постоянно твердили, что сестры должны «оставлять отца своего и мать свою, братьев и сестер» и следовать за Иисусом. Теперь нам можно было возвращаться к родственникам и даже проводить с ними несколько дней.

Монахини до сих пор были обязаны не разглашать никаких событий, что происходят в общине, руководствуясь преданностью ордену и монастырю. Я была преданна целиком и полностью и, находясь в кругу родных, никогда не жаловалась и никого не обвиняла. Я поддерживала их представление о себе как о счастливой монахине, и ту же картину они видели в моих регулярных письмах. Они тоже не делились своими беспокойствами, полагая, что их обязанность – меня развлекать.