И вот, наконец, мать моего подопечного, который все это время молча просидел на багажнике, живо подхватила мальчика и опустила на землю. А потом она заметила еще кое-что: задняя сторона моего платья была выпачкана кровью. Она попросила снять его и подыскала на замену одно из платьев дочери. Она не ругалась и не требовала привести себя в порядок; она просто замочила платье, юбку и трусы в холодной воде, а затем опустила их в мыльный таз на заднем дворе, где работала до нашего возвращения.

Благодаря ее заботе вскоре я пришла в себя. Хотя говорила она очень мало, ее отношение и действия имели гораздо большее значение. Я была испугана видом женской крови, но ее легкое отношение к ситуации указывало на то, что женственность – это хорошо. Она не знала лишь того, что это мои первые месячные. Я получила чистую сложенную тряпку, две булавки, чтобы приколоть прокладку к трусам, и испытала облегчение, одев чужое платье, пока мое собственное сохло на веревке.

Моя первая менструация могла бы пройти и лучше, но все могло быть и хуже, начнись месячные в присутствии матери. Мать звала своих дочерей «неряхами», когда у нас были месячные или когда проявлялась наша женская природа. Возможно, чужая юность напоминала ей о том, какой «плохой» она была сама. Однажды я задела ее чувство пристойности, когда лениво прислонилась к дверному косяку, наблюдая за мужчиной, чинившим в доме водопровод.

«Ах ты, грязная тряпка! – ядовито проговорила мать внезапно охрипшим голосом. – А ну перестань выставляться перед рабочим!»

Она говорила на голландском языке, поэтому водопроводчик не обратил на ее слова внимания. Я с удивлением взглянула на себя, внезапно осознав предосудительность своей позы и ощутив вину. На глаза навернулись слезы, я ругала саму себя, но дело было сделано. В подростковый период я нуждалась в матери, к которой можно было бы прийти за защитой, но вместо этого она нападала на меня сама.

РЯДОМ с великолепной церковью на самом большом холме на Ричмонд-Черч-стрит располагался красивый монастырь Воклюз и при нем – женский колледж. Этот монастырь также принадлежал Верным Спутницам Иисуса и был создан для мигрантов и небогатых людей, предлагая им более низкие стандарты образования по сравнению с Дженаццано.

Если бы у Христа, который, как известно, был бедным, родились дети, их бы не приняли в Дженаццано. Как и дочерей садовника. Монахини дают обет бедности, но при этом строго соблюдают принципы классовой системы, помогающие его поддерживать. Однако эта система позволяла сестрам заботиться о бедных, и мы получили наше образование бесплатно, как дети служащего в Дженаццано. Шесть мальчиков, окончив начальную школу, отправились в школу Христианских Братьев.

В наше первое утро в Воклюз монахини не знали, куда направить мигрантов Карлу и Лизбет. Несколько минут они совещались, а потом мать Элеонора изрекла на безупречном английском языке: «Карла и Лизбет, вы обе идете в восьмой класс [первый класс средней школы], поскольку, несомненно, отстали из-за того, что английский для вас не родной язык; к тому же, Карла, в последние два года ты многое пропустила из школьной программы». Слова произносились будто с кафедры проповедника. «Обучаясь в одном классе, вы сможете помогать друг другу в новом непривычном окружении», – сказала другая монахиня.

Движимые добрыми намерениями, сестры и не подумали спросить нашего мнения, чтобы принять обоснованное решение. В восьмом классе учились двенадцатилетние дети. Мне же было четырнадцать. Сердце мое упало, но я ничего не сказала.

Мы с моей темноволосой сестрой спали в одной постели и не всегда были лучшими подругами, поскольку слишком отличались. Наша двойная кровать находилась в конце длинной узкой комнаты, а на другом конце в такой же кровати спали младшие сестры. Единственным моим личным пространством была ближайшая стена, куда я повесила подаренный мне на день рождения неоновый крест, и одна сторона шкафа, завешанная многочисленными изображениями святых и текстами молитв, которые я читала каждый день. Определение нас в один класс было своеобразным продолжением этой общей постели, насильственным смешением наших личностей. Я очень расстроилась, униженная тем, что буду учиться в том же классе, что и младшая сестра, – к тому же со мной даже не посоветовались. Следующие четыре года я провела в полнейшей скуке, чувствуя себя среди одноклассниц слишком взрослой и слишком высокой – другими словами, изгоем.

Прежде чем отправиться наверх, в классную комнату, мы выстроились в ряд на широкой крытой веранде с зелеными деревянными перилами. «Девочки, поднимите юбки, чтобы мы проверили ваши штаны». Штаны защищали нас от возможного обнажения во время игр с мячом или ходьбы взад-вперед по лестнице; к тому же края наших юбок должны были опускаться ниже колен. Мы носили плотные коричневые фильдекосовые чулки, ботинки со шнуровкой, белые рубашки с круглыми накрахмаленными воротниками и форменные галстуки. «Вы, конечно же, знаете, что должны носить перчатки и шляпы вне стен колледжа». Сестры и старшие ученицы продолжали проверять нас до тех пор, пока мы не научились приводить наш внешний вид в стопроцентное соответствие с монастырскими требованиями.

Мать Элеонора была хорошим учителем, делая упор на таблицы, которые изобретала сама. Развешенные на стенах в классе, таблицы создавали позитивную атмосферу успеха. Она повторяла сказанное как минимум три раза, зная о пользе повторения и краткого изложения. Но мне было невероятно скучно. Я смотрела на высокие окна под потолком, нижний край которых был выше уровня головы. Мне хотелось закричать или выпрыгнуть из этих окон наружу. Однако я скрывала свое отчаяние, стискивала зубы и легко получала отличные отметки. Они были практически гарантированы, и я никогда ими не гордилась.

НАМ ЗАПРЕЩАЛИ посещать любые некатолические церкви. Иногда, не желая выстаивать длинную очередь, чтобы сесть на трамвай, я шла до следующей остановки, минуя греческую православную церковь. Зажатая между двумя офисными зданиями, она оставалась для меня обычным строением до тех пор, пока однажды днем из нее не донеслась странная, притягивающая музыка, тронувшая меня до глубины души.

«Мария, – сказала я своей итальянской подружке, с которой часто проходила квартал-другой, – давай зайдем».

К моей радости, она согласилась: страсть к приключениям временно пересилила суеверные страхи. Марию тревожила не совесть – церковные указания и школьные правила не играли большой роли для ее итальянской семьи и друзей (им следовали, если это было удобно), – но суеверия, связанные с опасностями, исходящими от странных религий.

Вместе мы открыли большие двери, шагнули вперед и оказались в совершенно другом мире. Это было мистическое место, где поющие, раскачивающиеся прихожане совершали возвышенный и серьезный ритуал. Большие свечи, огромная книга, по которой читали служители, украшенные канделябры, пение на чужом языке, вызывавшее воспоминания о временах давно ушедших, тоска, пронизывающая музыку, – все это казалось более сильным, страстным и настоящим, чем богослужение в родной церкви и глупые слова песен, которые мы пели. Как говорится, у соседа трава зеленее.

Наверняка это была не обычная служба, судя по присутствию в храме старого патриарха. Старик медленно шел по проходу церкви в нашу сторону. Он улыбался, время от времени останавливаясь, чтобы поговорить с прихожанами. Мы с Марией встали поближе к двери, готовые убежать, если, например, станет очевидно, что это дьявол заставил нас войти в «варварскую» церковь. Старик подходил все ближе и, наконец, заметил нас. Он приблизился и взял мои руки в свои ладони. «Как тебя зовут?» – спросил он, внимательно глядя прямо мне в глаза. «Карла», – ответила я, пораженная его манерами, совсем не похожими на дьявольские уловки. Старик, родным языком которого был греческий и который, возможно, не слишком хорошо слышал, остался очень доволен моим именем и крепко пожал мне руки. «А, – сказал он убедительным тоном. – Это означает добро!»