Я пришла в восторг. Мне стало удивительно легко, из-за чего вспыхнули щеки и загорелись глаза. Этот человек назвал меня хорошей! Разве может такое быть? Однако действительно, я была хорошей! Иначе я бы не чувствоваласебя так великолепно! Этот старый священник благословил меня. Казалось, он был сам носителем добра, а потому видел добро и в окружающих. Он передал его мне своим прикосновением и взглядом. Но это ощущение было временным, поскольку мысль о собственной ущербности сидела во мне слишком глубоко и в конечном итоге вернула свои ненадолго утраченные позиции.
Столь же искренне священник приветствовал Марию. Мы ушли из храма изумленные, впечатленные увиденным, не смеясь, не фыркая и не издеваясь. Я никогда больше не заходила в ту церковь, хотя проходила мимо много раз. Мне не хотелось рисковать: двери могли оказаться закрытыми, а само место – лишенным волшебства, что было в ней в тот день.
ОДНИМ ИЗ лучших удовольствий моей подростковой жизни являлось посещение библиотеки. До появления в Мельбурне телевидения библиотека предоставляла возможность наиболее радикального побега от реальности. Там можно было взять книги Г. К. Честертона, любимого всеми монахинями, поскольку он был новообращенным католиком. Я приходила в восторг от историй об отце Брауне, созданных задолго до эры наркотиков, когда даже самый распоследний жулик обладал некоторым обаянием. Там был незабываемый «Алый первоцвет» и все остальные книги мадам Орци, которые я прочитала дважды, а в мой последний год учебы в библиотеке появились великолепные книги Томаса Харди, полные богатых описаний.
Библиотека была таинственной, темной комнатой с дубовыми панелями, где книги содержались в основном в шкафах за закрытыми стеклянными дверьми, предохранявшими их от случайного прикосновения. Заведовала библиотекой мать Ксавье, мягкая, утонченная монахиня, которую я иногда встречала в школе, где она вела двенадцатый класс. У нее была искренняя улыбка, открывавшая выступающие зубы, умное лицо с резкими чертами, а блеск ее глаз усиливался благодаря узким очкам без оправы. Мне очень нравилось, как от нее пахло. Возможно, все монахини использовали одно мыло, но пахли они по-разному. Мать Ксавье хранила свои отношения с Богом глубоко в сердце, некогда разбитом большой человеческой любовью. Это отличало ее от остальных в лучшую сторону.
Ни одно католическое образование не может считаться полным без сексуального обучения. Конечно, я говорю это с некоторым ехидством, поскольку плотские взаимоотношения полов в школе не обсуждали. Слово «секс» никогда не упоминалось: нас учили либо молчанием, либо на примерах. Есть поговорка, что молчание говорит громче слов, а нас окружали женщины, отрекшиеся от секса ради любви к Богу. Где в таком случае на их ценностной шкале находились сексуальные отношения?
Да и что эти монахини могли о них знать? Ханжеское невежество выдавалось за мудрость. Я крайне удивлялась тому, что они нам рассказывали, и была в этом не одинока.
Наиболее открытое упоминание о сексе, которое я когда-либо слышала в школе, исходило от матери Энтони, учившей нас математике. Мать Энтони, худощавая, смуглая и страстная женщина, родом, скорее всего, из ирландской семьи, должна была знать, о чем говорит. Ее костлявые пальцы всегда были под передником, перебирая четки. Незадолго до наступления лета 1956 года она заявила внимающему классу девочек: «От поцелуев рождаются дети».
Мать Энтони осмотрела класс, замерший в гробовой тишине, изучая последствия этого пугающего утверждения. Мы ждали продолжения, но когда больше ничего не последовало, мы захихикали, заерзали и взглянули ей в лицо в попытках прочесть то, что являлось для нее очевидным. У матери Энтони было странное чувство юмора, более подходящее для общения с циничными взрослыми, чем с юными девушками. Но на этот раз она не шутила. Ее слова вызвали в моем воображение образ семени, путешествующего изо рта мальчика по моему горлу прямо в матку.
Что касается матери Мэри Пол, нашей руководительницы в одиннадцатом классе, то после осмотра наших бальных платьев для ежегодного бала она сказала, что мы должны прикрыть вырезы на груди, дабы не искушать мальчиков. Невольно она подсказала, что надо делать, если мы все-таки (безнравственно, порочно и греховно) решим ввести мальчика в искушение. Ябы на такое не осмелилась!
Когда тем летом, за три месяца до ухода в монастырь, я встретила Кита. Он был очарован моей недоступностью. Бедный Кит. Я никогда не позволяла ему целовать себя в рот из-за страха забеременеть.
КРОМЕ итальянки Марии, я дружила с Барбарой. Она была невысокой, с кривыми ногами, развитой грудью, которая к четырнадцати годам уже опустилась, и черными курчавыми волосами. Играя в «вышибалы», она бросала мяч по-мужски, левой рукой. Долгими летними днями, когда мухи кружили у открытых стекол тенистой веранды, мы писали друг другу стихи. Наши поэмы были нежными, страстными и очень цветистыми.
«Приходи ко мне в гости», – часто говорила я, и пару раз она действительно заглядывала, но это было сложно, поскольку по выходным трамваи ходили редко. Как-то раз я настояла на том, чтобы она пригласила меня к себе. Так я познакомилась с ее матерью, не любившей солнечный свет и всегда максимально затемнявшей дом, а также с неуклюжим старшим братом, который немедленно в меня влюбился. Разговаривать с матерью Барбары было невозможно; казалось, она считала, что беседа и допрос – это одно и то же. Насколько я поняла, мужа ее поблизости не было. Дом наполняли изысканные цветы: белые и тигровые лилии и шпорник. Эти цветы выращивала Барбара, и печенья, которые подали на стол, также испекла она. Барбара была умелой девочкой.
Бедная Барбара. Ее темные глаза при виде меня начинали сверкать от радости, но я подозрительно относилась к ее своеобразию и к тому, что на ее лице с крючковатым носом росли черные волосы. Как и все остальные, я отдалилась от нее. Барбара не вышла замуж, однако удачно занялась бизнесом, применив навыки стенографии, полученные в колледже, и свой практичный ум. Спустя многие годы мы снова встретились – она сама вышла со мной на контакт. Я обещала звонить, но не сдержала слова. Это было жестоко, однако тогда я не могла принять и собственную странность, не говоря о чужой.
Мое же своеобразие было отчасти связано с тем фактом, что отец служил главным садовником в другом монастыре. Он считал, что в его обязанности входит демонстрация признательности сестрам из Воклюз за то, что там учат его дочерей, и он сделал нас своими посредниками. По его идее, мы с Лизбет должны были носить матери-настоятельнице большие букеты цветов или горшечные растения. Проблема состояла в том, что обычно она появлялась только на утренних собраниях. Чтобы попасться ей на глаза, надо было занять позицию между холлом и дверью, через которую она уходила. Однако в первый раз она царственно проплыла мимо в развевающейся одежде, притворившись, что не замечает нас. Расстроенные, мы оставили растения у дверей, испытывая неловкость. Она намекала, что мы ничем не отличаемся от всех остальных, кто послушно посещает ее проповеди. Она ценила внимание к ее словам и желаниям, а не попытки доказывать преданность цветами.
Ощущение собственной непохожести порождается простыми вещами. Такими, например, как отсутствие бюстгальтера, когда тебе пятнадцать. Спускаясь вприпрыжку по ступенькам деревянной лестницы, идущей от классов наверху, я чувствовала, как под майкой, рубашкой и блузкой колыхается грудь. Разве мать не замечала, что я расту? Ведь весь наш гардероб без исключения подбирала мать и практически все шила сама. Но не лифчик. Должна ли я просить ее об этом или потратить на него карманные деньги, которые обычно уходили на еженедельные танцы? Меня душили слезы. Я была уверена – матери остальных девочек знали, что у их дочерей есть грудь, и покупали им лифчики.
Тем временем регулярные месячные подтверждали тот факт, что я взрослела. В самом начале я еще не умела правильно прикалывать большие английские булавки, удерживающие прокладку. Я решила эту проблему, надев дополнительно еще и эластичные трусы и надеясь, что они удержат прокладку в нужном месте. В течение дня мне приходилось периодически поправлять их, и вот, наконец, настало время возвращаться домой.
