НОВЫЕ веяния вдохновили меня на новые мысли. Мне пришло в голову научиться играть на фортепиано. Я всегда любила этот инструмент, но дома его не было, а когда Биллингсы, жившие через дорогу, предложили мне использовать их фортепиано, учительница музыки в Воклюз заявила, что я в свои шестнадцать лет уже слишком взрослая, чтобы начинать учиться.

Теперь мне было двадцать восемь, и я очень хотела потренировать свои длинные пальцы на фортепьянных клавишах. Встав на колени у кресла настоятельницы, я изложила ей свою просьбу. Она обдумывала ответ, занимаясь какими-то бумагами. Ей не слишком хотелось мне отказывать, но и энтузиазма от мысли, что я буду учиться игре на музыкальном инструменте, она не испытывала. В результате она приняла решение: «Я попрошу сестру Сесилию, чтобы та устроила прослушивание и оценила твои способности».

Я была рада такому ответу и преисполнилась уверенности в положительном решении вопроса, поскольку одно знала точно: у меня есть слух и чувство ритма, я могу петь и альтом, и сопрано. Настал день экзамена, и сестра Сесилия, однажды выигравшая приз за правильную чистку зубов, продемонстрировала мне несколько музыкальных фраз и попросила, чтобы я их повторила; потом еще несколько, и еще. Мне она ничего не сказала, но неделю спустя я узнала о вердикте настоятельницы, спросив ее лично.

«Боюсь, у тебя нет никакого таланта к музыке, – последовал холодный ответ. – Сестра Сесилия сожалеет, но, по ее мнению, это так. Незачем учить человека игре, если у него нет к этому склонности».

Мое сердце не желало этого принимать. Одно дело просто отказать, но совершенно другое – заявить, что у меня вообще нет музыкальных способностей. Это было неправдой, но я ничего не могла изменить. Коварный змей гнева впрыснул яд мне в кровь, добавив еще одну каплю, пополнив бездонный сосуд обид.

Если меня не собирались учить игре на фортепьяно, то согласно новым правилам я могла слушать во время отдыха пластинки. Я встала, чтобы все могли услышать мои слова. «Не хочет ли кто-нибудь пойти со мной в концертный зал послушать музыку и потанцевать?»

Стояла тишина, все могли обдумать это предложение, однако никто со мной не пошел. Я и не ожидала, что кто-нибудь откликнется. Вальсы, менуэты, музыка из балетов – я танцевала под любое музыкальное сопровождение в полном одиночестве, а музыка звучала так громко, что должна была доноситься до ушей сестер в комнате отдыха. Я думала, что если они услышат музыку, то захотят потанцевать, но этого не случилось, и с течением недель, танцуя, я чувствовала себя все более одинокой, а это становилось мучительным. Жалость к себе переполняла мое сердце, и крышка ящика Пандоры, наполненного подавленными эмоциями, постепенно приоткрывалась.

В СЛЕДУЮЩИЙ раз во время еженедельной беседы с настоятельницей я спросила, может ли она побыть для меня матерью. Что я имею в виду, спросила она; тон ее был холоден, щеки потемнели, а глаза вспыхнули, при этом она старалась не смотреть на меня слишком пристально.

«Я хочу, чтобы вы обняли меня как мать», – сказала я. И она обняла, благослови Господь ее доброту, а я расплакалась.

Мои рыдания не оставили мать Клэр равнодушной, и она терпеливо прижала меня к груди; я вдохнула запах мыла, которое она использовала, и почувствовала ее мягкость. Никто из нас не знал, чем были вызваны эти слезы, но они казались бесконечными, исходя из ямы, наполненной печалью, дно которой, как она надеялась, я скоро увижу. Вместо этого моя нужда все росла. Иногда я вообще не могла ничего делать, если прежде она не обнимала меня, как ребенка, а я стояла рядом на коленях, смачивая слезами ее платок и отнимая драгоценное время.

Наши ученики столкнулись с фактом, что их учительница – человек: она пришла в класс с покрасневшими глазами. Возможно, они обсуждали это между собой, но на том все и закончилось. Для них я в большей степени являлась функцией, услугой, нежели человеком, и если они чего-то не могли понять, то легко выбрасывали это из головы. На то мы и монахини, чтобы страдать.

В тот год во мне бурлила невероятная энергия, запретная и опасная. Я всеми силами старалась ее подавить, чтобы оставаться полезной, но внутри меня вот-вот должен был взорваться вулкан. Я все более запутывалась и с радостью похоронила бы себя на груди настоятельницы, утонув в слезах.

МАТЬ Винифред была теперь уважаемой обитательницей Броудстейрс, и однажды ее послали с официальным визитом в наш монастырь. Мы приготовили для нее музыкальное выступление. Вместе с остальными я пела о своей искренней преданности Богу, ордену и ей. Я очень надеялась, что, услышав мое пение, она поймет: мои намерения были хорошими и, несмотря ни на что, у меня «правильный дух». Увы, мать Винифред меня не замечала. Она улыбалась, демонстрируя крепкие зубы и широкое, пышущее здоровьем лицо, рассматривала всех и каждого, но ни разу не встретилась взглядом со мной. Казалось, я пою в пустоту.

Целью ее визита была оценка нашего прогресса, о чем позже она должна была доложить в Броудстейрс. С каждым из нас она встречалась наедине. Подошла моя очередь. Только я успела встать на колени, как получила предупреждение не критиковать власть. «Сестра Карла, мой долг напомнить тебе о духе нашего сообщества и просить его уважать».

Когда она говорила об этом, ее кустистые брови сдвинулись, после чего она приказала мне подчиняться общим требованиям. Она бы предпочла, чтобы я никогда ни по какой причине не открывала рот, молча ожидая улучшений, которые наступят в положенное время.

Я знала, что бесполезно быть с ней откровенной и искать понимания, тем более поддержки. Она не была злой, но в тот визит в Беналлу повела себя очевидно предвзято. Она не пыталась поддержать меня или дать понять, что ценит какие-то мои качества. Могли происходить самые разные изменения, но ничто не меняло ее отношения ко мне. Она не проявила никакого уважения и к тем, кто так же хотел вложить свою энергию в действия по усовершенствованию нашей жизни.

Уезжая, она не попрощалась со мной, и я ощутила глубокую боль в сердце.

ТЕПЕРЬ ученицы могли покидать территорию монастыря значительно чаще. Однажды старшие девочки отправились на концерт в город. Группа немецких певиц при поддержке Совета по искусству викторианской эпохи ездила по стране с гастролями, исполняя песни под аккомпанемент фортепиано. Вместе с ученицами отправились и монахини.

Я оказалась совершенно не готова к силе воздействия этой музыки. Женщины пели одну страстную песню за другой: песню, восхваляющую возлюбленного, песню о безответной любви, песню о преданности. Чистая и свежая сила музыки неожиданной болью отозвалась в моем сердце: дыхание перехватило, из глаз потекли слезы. Я не могла остановить их, да не очень-то и хотела.

Несмотря на пару больших платков, которые я достала из бездонных карманов облачения, следы печали пропитали накрахмаленную ткань под подбородком и просочились под воротник. Никто из нас не проронил ни слова, пробираясь между рядов деревянных стульев и выходя поздним вечером на улицу. Все были по-своему тронуты, и никто мне ничего не сказал.

Впрочем, для монахини подобная реакция на песни о человеческой любви казалась необычной. Она была порождена осознанием упущенных возможностей, отчаянным желанием любви, стремлением к доверительным, теплым, веселым объятиям и преданности, взаимному принятию. Прежде я не могла представить себе ничего подобного, даже читая романы Джейн Остин или сестер Бронте. Но эта музыка была рождена композитором, испытавшим любовь, и я впервые в жизни почувствовала ее силу.

Неужели я принесла в жертву Богу именно эту чистую любовь мужчины к женщине и женщины к мужчине? Такое жертвоприношение представлялось ужасной глупостью. Что именноя пожертвовала Богу и почему?В обычной жизни я испытала лишь некое подобие любви, без которой легко можно было обойтись. Все остальное, говорила я себе, лишь мечты и фантазии. Но могу ли я теперь быть уверена, что жизнь, прожитая ради Бога, в монастыре, действительно является высшейформой любви?