Ныне кухня выглядит по-спартански. В чем нет необходимости — того здесь нет. Плитки, одной ужасно холодной зимой расколотые жаром горевшего дымохода, так и не сменены на новые. Сланцевая стойка покрылась патиной (сказались годы бездумной чистки средством «Комет»). Медь раковин стала цвета плесневелой листвы. Вся кухня аскетически чиста: две вымытые кофейные чашки сушатся на деревянной полке, На столе пусто, ни крошки, ни случайно оставленной тарелки.

Войдя, Холлис идет к крану налить себе воды. Затем моет чашку, кладет на полку и подходит к Марч. Взяв ее руку в свои, внимательно рассматривает.

— Она носила его на левой руке, — говорит он, глядя на изумруд Джудит, — как обручальное кольцо.

Марч тянется с поцелуем, но Холлис отшатывается.

— Что случилось? — недоумевает она.

Он берет другую руку, на безымянном пальце которой ее обручальное кольцо.

— Если бы из нас двоих ты ушла, то я бы ждал. Не важно, как долго.

— Я и ждала, — Марч силится выдернуть руку, — пока сил не стало.

— Нет, не ждала.

Она смеется. Холлис и раньше был такой — во всем, как мог, перечил ей: будь по-моему, и все тут! Потом Марч видит: тут не до смеха. Он не отпускает ее руку.

Нет иной меры для любви — лишь все и ничего. Может ли она жить без того, что он дает ей? Может ли уйти, довольствуясь чем-то меньшим? Кто-то сказал бы: «Я не тот, кто говорит тебе, как поступать и во что верить». Кто-то играл бы в любовь, словно в игру. Но не Холлис.

— Хочешь знать, что я думаю? — спрашивает он.

Марч горделиво откидывает голову и дерзко на его смотрит, хоть и боится услышать то, что Холлис сейчас скажет. А он, похоже, в высшей степени собой доволен, будто разгадал головоломную загадку.

— Ты никогда не вышла бы за него.

— Правда?

Марк пытается насмешничать, вопреки тому, что творится на душе. Ощущение такое, будто она не в состоянии отвести от него взгляд. Не в состоянии даже попытаться отвести.

— Правда.

Его белая рубашка на вид накрахмалена и выглажена, а при прикосновении оказывается гладкая-гладкая, тонкий лен — почти что шелк. Холлис целует Марч так что мутится разум, и будь у нее сейчас хоть капля воли — и той лишилась бы. Он обвивает ее руками, прижимая к раковине — спина ощущает холод меди, — расстегивает ей молнию на потертых джинсах, нежно кличет «деткой», говорит, что так всегда было между ними и всегда будет. Никто на всем белом свете не любит ее так, как он.

— Ну-ну, не будь врединой, не упрямься, — приговаривает Холлис, стаскивая с нее джинсы, трусики.

Словно Марч намеревалась его остановить, словно была в силах остановить себя.

Им бы подождать немного. Вдруг Хэнк уже пришел из школы? Погожий, ясный день, всякий может постучаться в двери. Кен Хелм с платой за отбракованные на дрова деревья с земли Холлиса, Харриет Лафтон, с просьбой о пожертвовании в библиотечный фонд… Но Марч не произносит «нет». Да и способна ли? Она хочет сейчас Холлиса больше, чем когда-либо что-либо в своей жизни хотела. Обвивает его страстно ногами, упираясь спиной в холодную кухонную раковину. Пусть делает с ней все, что ему нравится, — она так хочет. Марч так горяча, что теплеет медь раковины, давящей ей в спину, того и гляди расплавится, потечет. С дикой жадностью он вталкивает в нее свою плоть. Но и Марч сверх всякой меры ненасытна. Это ее тайна, которую давным-давно прознал Холлис: она такая же, как он.

— Ты ведь хочешь этого, да? Да? — шепчет он.

Или, может, ей только кажется, что шепчет.

Холлис занимается с ней любовью, как никогда прежде: голоднее, алчнее, исступленнее. Марч запускает руку под его рубашку. Это он, тот самый мальчишка. Вот его сердце, бьется в ее ладони. Ее уже не беспокоит, что подумают другие. Пускай себе судачат.

Она упирается ладонями в раковину позади себя — облегчить свой вес. Холлис берет ее так, будто вот-вот наступит конец света. Медь давит, врезаясь в кожу, оставляя на память глубокие борозды и волдыри, как от ожогов.

Его лицо — на ее шее. Марч ощущает полыхающий в нем жар, слышит, как он, будто издалека, произносит ее имя, а затем она словно исчезает. Ее сотрясает прибой чистой энергии, без остатка растворяя в Холлисе, в его жаре, в его тепле. Ей слышен собственный плач; жар, овладевший ею, рождает конвульсивный всхлип. И, запрокинув голову, Марч льнет к Холлису еще сильней.

Двор полон солнечного света. В небе ни облачка. У черного входа теснятся, повизгивая, псы. Клены за дорогой не роняют листьев, и ни одной птицы над головой. Даже когда синь сумерек принимается туманит горизонт, день остается все таким же на удивление редким, почти идеальным днем.

Бедной Систер, запертой в машине и пару часов без остановки лаявшей, хватает теперь лишь на хриплый скулеж. Весь подъездной путь и выезд на проселок терьер глядит на Марч с нескрываемой обидой. На полпути она остановит машину у каменной стены, где по-прежнему растет пчелиный бальзам. [18]Снимет с левой руки обручальное кольцо, обнажив на пальце беловатую отметину, — и вновь скроет ее под изумрудом Джудит. Нужно бы стремглав нестись домой готовить ужин, но Марч простоит у стены дольше, чем намеревалась. И темнота поглотит дорогу впереди.

Вечером Гвен будет во всем черном. Нет-нет, не подумайте, никаких маскарадных угроз и вымогательств — сласти и без того ей обеспечены: у Крис сегодня, в день Хеллоуина, вечеринка. [19]А еще Гвен припасла подарок, для Хэнка. Он парень серьезный, нелегко подобрать ему то, что в самый раз. CD-диск, магнитофонная кассета, что-то модное из одежды — все это не то. Гвен несет ему компас из серебра высшей пробы, который она нашла наверху, в мансарде. Старинная вещица, годная еще, смеет надеяться Гвен, правильно определять север.

В этот вечер она хочет быть рядом с Хэнком. У нее немало было парней, в высшей степени ей безразличных. До крайности себялюбивые, они не упускал случая пройтись по адресу девушек, которых трахали, оценивая каждую по десятибалльной шкале. «Ниже нуля», — так они, хохоча, именовали тех, с кем вообще отказывались иметь дело. Например, с ее подругой Минни. И подумать только, Гвен все это устраивало! Она стояла среди них, слушала непристойные комментарии в адрес близкой подруги и делала вид, что ей все по барабану.

С Хэнком все иначе. По-настоящему. И потому Гвен нервничает: уже давно пора бы выйти из дому.

— Потрясно выглядишь, — говорит Марч, видя готовую к вечеринке дочь.

Короткое черное платье, в меру туши и подведенных глаз. Вместо игловидной прически — мягкая, очаровательная форма естественно высохших волос. Она очень хочет хорошо выглядеть для Хэнка, но по-прежнему не в состоянии спокойно выслушать в свой адрес комплимент и потому в ответ нервно пожимает плечами.

— Мы опаздываем, — сухо информирует она, отстраняясь от объятий Марч и нетерпеливо сдергивая с вешалки обе куртки, свою и матери, — Тебе, может, все равно, когда тебя человек на свидание ждет, а мне вот нет.

Выйдя, Гвен спешит к машине (это, кстати, теперь их «тойота» — Марч выкупила ее у Кена Хелма за шестьсот долларов, одолжив деньги у Холлиса). На дворе — поистине жутковатая ночка. В морозном воздухе виден каждый выдох. В самый раз для Хеллоуина.

— Меня? На свидание?

Марч огорошена. Ей как-то не приходила в голову мысль, что дочь, возможно, знает больше, чем предполагалось.

Гвен зыркает на мать и, сев в машину, хлопает дверцей, словно подчеркивая сказанное жирной чертой. С нее довольно! Она, сколько могла, крепилась, и теперь, нравится это матери или нет, ей больше невмоготу.

— Ты это о Сьюзи?

Марч проскальзывает за руль. Она не готова говорить с дочерью о Холлисе. Сейчас не время. Да и настанет ли оно когда-нибудь — время сказать правду? «Я не могу отказать ему, не могу сказать «нет». Я постоянно его хочу. Всегда хотела и всегда буду хотеть». Это она должна выложить своей дочери? Раскрыть такое вот положение дел?