Сидя в припаркованном пикапе, Сьюзи ест из банки йогурт. А доев, рулит прямиком на Мейн-стрит.

Доктор Хендерсон, как ни странно, согласен уделить ей время, хотя его приемная полна народу.

— Хотите написать о Белинде в своей газете? — спрашивает он, услышав это имя.

— Меня просто интересует… мм…

— Что именно?

— Обстоятельства ее смерти, если откровенно.

Сьюзи ничуть не удивило бы, скажи ей этот врач, известный своей холодностью и служебным педантизмом, что обстоятельства смерти пациента — сведения сугубо конфиденциальные. Однако он, похоже, готов поговорить на интересующую Сьюзи тему, причем, как кажется, с известной долей облегчения.

— Острая пневмония, — информирует он, сняв очки и откинувшись на спинку кресла, — что, конечно же, абсолютная чушь.

— Простите?

— Она умерла, потому что он позволил этому случиться. Я мог бы ей помочь — позови меня к ней хоть кто-нибудь. К тому времени, как ее привезли в больницу (да и то лишь потому, что Джудит Дейл довелось по случаю зайти и она тут же поняла всю отчаянность положения), жар очень усилился, Белинда не могла уже дышать. Она умерла от хронического небрежения к себе.

— Но она годами была вашим пациентом. Неужели вы не чувствовали, что у нее в семье что-то не так?

— У всех вокруг что-то не так, дорогая моя, если взглянуть на жизнь без розовых очков.

— Хорошо, тогда такой вопрос. Не думалось ли вам, что причиной некоторых ее, мягко говоря, недомоганий — не пневмонии, а сломанных костей, — кровоподтеков — был муж?

— Не важно, что мне думалось, — звучит в ответ холодный тон доктора. — Я видел, как он ее ударил? Нет. Признавалась мне Белинда, что стала жертвой насилия? Нет. Не было ни слова.

Сюзанна Джастис чувствует, как бьется жилка на ее горле.

— Но она мертва.

— Да, таков печальный факт, — итожит их беседу доктор Хендерсон.

Вечером она все рассказала Эду Милтону. Тот, молча слушал и качал головой. Они — в его квартире на Хай-роуд, Эд на кухне готовит лапшу с пармезаном по-итальянски. Блюдо неотразимо пахнет (Сьюзи, несмотря на перехваченные днем печенье и йогурт, проголодалась, что твой черт).

— Все, что у тебя на него есть, — заключает, не прекращая стряпать, Эд, — это его вина в небрежении Белиндой.

— Да брось ты, — возмущена Сьюзи. — Это как страшная тайна, о которой всякий знает и молчит, включая и того хренова доктора Хендерсона; ведущего себя так, будто он превыше самого Господа Бога.

— Поправочка: не знает, а думает, что знает. Как по мне, она сама себя убила.

— Как ты можешь такое говорить?!

Не в силах дождаться ужина, Сьюзи выхватывает из холодильника банку оливок. Дома она успела взять почту и привезла оттуда двух своих лабрадоров, которым, похоже, очень уютно здесь, у Эда. Два «дивно» пахнущих и истекающих слюной создания растянулись во всю длину на его диване, а он и слова не сказал.

— Белинда, кстати, и сама могла бы позвонить врачу. Скорей всего, она действительно хотела умереть.

— Звучит ужасно. — Сьюзи не вполне теперь уверена, что он не прав. — И что же мне делать?

Эд Милтон улыбается. Обычно он терпеть не может, когда дела не находят разрешения, а ныне полагает, что иные из ситуаций — любовь, например, — куда выше возможностей человеческого контроля.

— Белинда умерла двенадцать лет назад, и, что касается буквы закона, Холлис к ее смерти непричастен. Он, вероятно, впрямь скверно с ней обращался, однако нет полного объема больничных данных, чтобы восстановить картину тех лет, и нет свидетелей. Короче, у тебя на него ничего нет.

— Не согласна, — упрямо протестует Сьюзи.

— Нет оснований для возбуждения уголовного дела. Все, о чем ты говоришь, относится к вопросам нравственности — тем самым, кстати, которые встают и перед твоим отцом.

Сьюзи уже передумала спрашивать у него, рассказать ли ей Марч то, что она узнала, — той наверняка не по душе будет все это услышать. Отнюдь не новая дилемма для Сюзанны Джастис: с того самого лета, как она увидела отца, окунувшего голову в куст роз, и поняла, что он влюблен, ей не давала покоя головоломка — как сказать ужасную правду тому, о ком беспокоишься и хочешь защитить? Ей вспоминаются поздние вечера, когда отец звонил домой сказать, что должен задержаться на работе; тошнота, подкатывающая в момент, когда нужно было передать эти слова матери, и неотвязное ощущение, будто это она, Сьюзи, на самом деле лжец, а не он.

Один-единственный раз в жизни она попробовала сказать о том, что знает, матери. Шел первый курс в колледже Оберлина, [26]рождественские каникулы, она приехала домой — полная впечатлений, в восторге от себя, так много узнавшей за один только семестр, и искушенная, похоже, во всем, в чем может быть искушена женщина (за исключением, конечно, той, которая зовется «моя мать»). Они стоят за кухонным столом и обертывают подарки, дискутируя друг с другом, стоит ли Сьюзи уйти из общежития и снять квартиру для себя и своего парня. Спор накаляется.

— Все, конец беседе, — произносит наконец Луиза. — Твой отец будет против этого.

— Ах, подумать только, мой отец! — шумит Сьюзи (в этот самый момент, когда они обертывают золотой фольгой подарки ему на Рождество, он не иначе как у своей пассии). — Мне от него выслушивать о нравственности? Если бы ты только знала, что он вытворяет, давно ушла бы от него и развеялась!

Луиза Джастис с размаху залепила Сьюзи пощечину. Она никогда никого до этого не била, но собственную дочь ударила действительно сильно — вплоть до следа на щеке, — чтобы слова больше не раздалось из этой разоблачительной речи.

— Ты ничего не знаешь о любви, — произнесла тогда Луиза Джастис. — И уж конечно ничего — о браке.

«Что ж, характеристика по-прежнему правдива», — думает Сьюзи, раздеваясь и ложась в постель к Эду Милтону. Она нежно обвивает его руками и целует. Так что, любит она его или нет? Как это узнать? Ей нравится, каков он в постели, она доверяет его мнению, скучает по нему, когда не видит. Ну и о чем все это говорит?

Любовь — это сплошные тревоги. Она творит из твоей жизни сплошной хаос. Что побудило Белинду выйти за Холлиса? Ошибочное мнение о нем? Жалость? Страсть? А может, одиночество? И почему Марч все бросила ради этого ничтожнейшего из людей? Почему Билл Джастис, честнейший в Дженкинтауне человек, так бессовестно врал каждый божий день своей жизни? Лежа рядом с Эдом Милтоном, Сюзанна Джастис вдруг нестерпимо хочет узнать: не единственный ли она в мире человек, абсолютно непросвещенный в том, что касается любви. Эд честен, не соврет. Час поздний, он, отвернувшись, давно спит, но Сьюзи все равно тормошит его и спрашивает: «Скажи, а ты когда-нибудь любил?» Повернувшись к ней, он улыбнулся — проснувшись утром, она отлично это помнит — и, кажется, сказал: «Прежде — никогда». Или так ей лишь хотелось слышать?

Субботнее утро, и Гвен спешит в кафе на встречу с Хэнком. Так спешит, что даже забывает дотронуться — на счастье — до гранитного колена Основателя, когда проносится мимо статуи. Хэнк оставил ей записку (скотчем прикрепил к стенке стойла Таро), приглашая на совместный завтрак.

Он там, за дальним столиком, и девушка, подойдя, падает на свободный стул напротив:

— Что стряслось? — улыбается она. — Неужто угощаешь?

— Сегодня — да. — Хэнк раскрывает меню. — Холлис платит мне за отдельные работы, вот я и сообразил, что могу тебя пригласить.

Гвен замечает рядом на полу картонную коробку. В ней малярные валики и банки с краской.

— Он хочет привести в порядок дом, — объясняет Хэнк, увидев направление ее взгляда.

— Кто, мистер Жмот? Верится с трудом, — Гвен водит пальцем по меню, — О, блины с бананом и орехами!

— Скорее всего, он кое-кого задумал поразить.

Гвен опускает лист меню. Похоже, это нечто большее, чем просто утреннее свидание в кафе. У Хэнка есть что ей сказать.