Гвен вспоминаются слова Судьи.

— Он подчистую разорился после того, как умерла его жена.

— Ее, выходит, тоже нет в живых? Ну и дела.

Они усаживаются у стойки. Джимми внимательно изучает доску с перечислением фирменных блюд, хотя ассортимент в «Синей птице» неизменен: крабовый пирог с горчичным соусом, бекон с листом салата и помидором на ржаном хлебце да густой кукурузный суп.

— Мне чашку вашего супа, — извещает он Элисон Хартвиг, официантку (это ее мать работает в школьном буфете).

— Так что там с Аланом? — Допытывается Гвен, заказав диетическую ванилла-колу.

— Он, если без обиняков, «на дне». Никто никогда его не видит, сын же его, Хэнк, вырос на ферме… Ага, я тоже возьму себе кофе. Без молока, пожалуйста, — говорит он Элисон Хартвиг.

Гвен ошалело прокручивает услышанное в уме. Почему никто ей не сказал? Ведь это означает, что Хэнк не просто «в каком-то там колене родственник» (как он ей сообщил), а ее кузен! И что теперь? Их любовь — вне закона? В них будут тыкать пальнем, шушукаться за спиной?

— Видать, о лошадях ты знаешь больше, чем о собственной семье. — Джимми Пэрриш помешивает кофе.

— Вроде того, — роняет Гвен.

Подкатывает тошнота. Получается, у них с Хэнком с точки зрения наследственности почти наихудший вариант. Она не хочет быть его родственницей. Она хочет, чтобы между ними, в генах, не было ничего общего. А еще очень хочет стать взрослой — иметь свои планы на жизнь, без вмешательства со стороны.

— А я каталась на том коне с фермы. На Таро.

Ложка с супом застыла в руках Джимми.

— Тебе крупно повезло, малышка, что конь нынче не тот, что раньше, иначе лежать тебе сейчас на кладбище.

Гвен бредет домой сквозь холодный свет убывающего дня. За поворотом на грунтовку — Хэнк. Он ждет ее, сидя на каменной ограде.

— Ты не пришла к чаю, — произносит он, когда девушка садится рядом. — Пришлось съесть все испеченное твоей матерью печенье. Она у тебя славная.

— Не очень.

Гвен грохает между ними стопку библиотечных книг.

— Э-э… — Хэнк начинает понимать, что момент требует предельной осторожности. Гвен не на шутку расстроена, и он не может уловить, чем именно. — Я ведь был у вас всего-то полчаса. За такое малое время она вполне могла показаться славной.

— Мы — двоюродные брат и сестра. Ты знал об этом?

Хэнк, невидящим взглядом уткнувшись в книгу, перелистывает страницы. Несносно каркает севшая вблизи ворона.

— Знал?

Трава на полях уже желтая; белки, снуя, подбивают последние желуди. Достаточно взглянуть на Хэнка — и сказать: да, знал. Гвен горестно качает головой.

— Ты должен был сказать.

— Это не важно, — говорит он, — поэтому я и не говорил. То, что мы чувствуем, — вот что важно.

Гвен смотрит перед собой — лес, дубки да клены, — а затем вкладывает свою ладонь в ладонь Хэнка. Не все, конечно, такое одобрили бы, но ей уже на это наплевать. Хэнк обвивает девушку руками. Состоялось соглашение двух душ, скреплена судьба.

Чем она заслужила такого пария, ей никогда не опять. Может, она лучше, чем о себе думает. Может, есть на свете причина, почему ей посчастливилось встретить Хэнка. Они идут, держась за руки, через холм, минуя изгороди и старые деревья. С вершины открывается вид на всю ферму — море осенней позолоты и остатки летней зелени. За штакетником подъездной аллеи виднеется кусок дороги, ведущей на шоссе.

— Чертов Угол, — произносит Гвен.

Хэнк смеется.

— Кто это тебе нарассказывал?

— Да так, один парень в городе.

На шоссе сигналит пара лесовозов, небо вторит эхом.

— Какой еще парень? — холодеет Хэнк. Холлису удалось-таки зародить в нем сомнения и страх. — У тебя кто-то есть?

— Нет, конечно, — Гвен смешно представлять, что Хэнк ревнует к старику Пэрришу. — А как на счет тебя? С кем ты согласен быть до самой смерти?

— С тобой, — слышит девушка то, что больше всего хотела услышать. — Только с тобой.

Сидя на коврике в гостиной, Марч смотрит на фотографию брата. Летняя жара, ему шестнадцать, волосы почти добела выгорели на солнце. Спортивная рубашка, джинсы, белые кеды. Алан улыбается прямо в объектив. Он не провалил еще беспросветно учебу в юридической школе, не женился, не стал отцом. Он просто еще мальчишка, склонный заигрываться сверх всякой меры и не умеющий вести себя с людьми. Он мил, но себялюбив, а временами в высшей степени неприятен.

Марч раз пять ездила в Глухую топь — он так и не открыл ей дверь. Алан канул, нет его — вот что это значит. Да, в той полуразваленной лачуге кто-то живет — но мальчик, на фотографию которого Марч сейчас смотрит, исчез, как пригоршня дорожной пыли при порыве ветра.

Тикают часы на каминной полке (их приобрел в Бостоне отец — единственная вещь, которую она не в силах заставить себя упаковать). Она уже просмотрела два-три ящика пожелтелых фото, разложенных по альбомам и датированных аккуратным почерком миссис Дейл. Себе Марч оставит только два и даже рамочки для них купит. На первом фото — она и Холлис. Размытый кадр, они как голодранцы: изодранные шорты, грязные колени, чернющие глаза, самодовольная ухмылка. На втором — зимний день, Джудит Дейл катается на коньках по льду озера Старой Оливы. Голова задорно откинута, лицо так и светится, весь мир вокруг ледяной и белый. Ребенком Марч никогда не замерла, как красива Джудит, как молода. Намного моложе на этом фото, чем Марч теперь.

Сегодня она отвезет горшочек астр на могилу Джудит. Идеальный день для уединенной поездки: Холлис по делам в Бостоне, Гвен в школе. Только Ричард, хоть и находится за тридевять земель, удерживает ее. Минувшим вечером Марч наконец с ним поговорила, но он отказывался что-либо понимать.

— По-видимому, я неправильно тебя расслышал, здесь какие-то шумы в трубке, — все повторял и повторял он. — Ты что, остаешься?

— Только из-за школы, — пыталась объяснить она ему, — так лучше для Гвен: подальше от наркотиков, от дурных компаний. Всего лишь перемена обстановки, эксперимент, тест. Она, оказывается, позабыла, как здесь, за городом, ей было в детстве мирно и хорошо. Так и тянет к творчеству, а ведь это так важно для ее работы. Так что не мог бы ты ей выслать ящик с инструментами и пакетик с камешками, тот, что в верхнем ящичке ночного столика? Гвен тут бодра, здорова, радостна. Представляешь, она даже взяла под опеку старого коня, на котором (помнишь?) каталась Белинда.

— Таро? Она что, ходит на ферму?

Да, легко попасть впросак для непривыкших врать.

— Мм… Не совсем так.

— А как?

Марч словно видит: Ричард с телефоном стоит у открытого окна, запах лимонного дерева наполняет спальню. Об этом дереве их сада она особенно заботилась, забывая в засуху и про маки, и про толстянки, только ему жертвуя порцию воды.

— Ричард, — сказала Марч.

И долго-долго не было ответа.

— Ты ведь не сделаешь такое со всеми нами? — наконец проронил он.

Снимая куртку с вешалки, взяв перчатки и горшочек астр, она думает о звуке его голоса, таком далеком. Примчалась собака, оббежала и загородила дверь.

— Брысь.

Та не уходит, а, задрав голову, визжа и тявкая, смотрит вверх, на полку, где лежит поводок.

— Ладно, ладно. Но уговор: хорошо себя вести.

Терьер радостно бежит к машине.

— Не мни цветы, — предупреждает Марч, видя, как тот улегся у астр, — и не вздумай пробовать их на зуб.

По всей дороге к кладбищу — ни одной машины. Марч глушит мотор у кучи мокрой коричневой листвы, защелкивает на Систер поводок и берет горшочек.

— Не тяни, — говорит она собаке, которая, похоже, прекрасно знает, куда они идут.

Кладбище граничит с полем для гольфа. Отец любил шутить, что из-за этого не найти людей на вечно вакантную должность могильщика: всех их рано или поздно шарахает по башке мячиком, «мастерски» пущенным Биллом Джастисом. Судья до сих пор закоренелый гольфист, хотя и перестал после смерти отца ежедневно тренироваться, как раньше, — в безнадежной попытке улучшить свою воскресную с Генри Мюрреем игру.