Хэнк — в гостиной, ссутуленный под низким потолком и удрученный известием, что девушки не будет.

— Мотай на ус, — советует Холлис парню, когда Марч ушла готовить чай им обоим, учтиво позволившим себя уговорить. — Если бы ты что-то для нее значил, она была бы здесь. Может, хоть теперь ты перестанешь позволять себя дурачить.

В действительности решение Гвен отсутствовать на задуманной матерью вечеринке никак не связано с Хэнком и ее желанием быть рядом с ним. Выйдя из дома ранним утром, с морковками в карманах, она уже твердо знала, что не возвратится к назначенному часу.

Воздух с ночи холоден, и Гвен быстро спускается по дороге к ферме, без малейшего намерения быть общительной с Холлисом или позволить мастери вторгаться в свою жизнь. Ей нравится пустынная осенняя дорога. Снуют вдоль каменных оград куницы, полевые мыши ищут упавшие на землю желуди. На удивление, Гвен стало нравиться многое из того, чего раньше она терпеть не могла.

У себя в Калифорнии она, дай шанс, дрыхла бы весь день, хлопая вслепую по будильнику и опаздывая в школу четыре дня подряд из пяти учебных. «Кем я была?» — удивляется Гвен, натягивая на ходу вторую пару рукавиц и прыгая через глубокие рытвины дороги. Пройди она сейчас мимо той особы — подумала бы: «Вот ведь несчастное ленивое создание!»

Обычно Гвен в конюшне с полшестого. Таро ее уже ждет и тычет носом в руки, едва она к нему входит, ища яблоки и морковку. В последнее время она водит его на самое дальнее, просторное пастбище, где скакун резвится вволю. Видеть его бег — значит стать свидетелем чуда. Время от времени, когда Хэнк не ждет ее у поля с термосом горячего кофе, она совершает рискованные выходки: мчится на Таро во весь опор — так, что дух захватывает.

Недавно Гвен проснулась, как обычно, в пять, но распотрошить холодильник в поисках угощения для Таро и выбежать из дома не довелось — в прихожей стоял Холлис. Гвен поняла: он был здесь еще перед тем, как она выглянула спросонья из своей комнатки. Пахнуло огнем. Это пах Холлис. Придя на кухню, она ощутила тот же жгучий запах — от матери. И промолчала. А потом, невзирая на ком в горле, стала болтать о своих делах. Мать делает вид, будто ничего не произошло, приглашает всех на чай с печеньем, притворяясь, будто Холлис не торчал в их кухне до самого рассвета, занимаясь с ней невесть чем. Ну и черт с ними. Черт с ней.

Может, Гвен ошибается? Может, не так все воспринимает и они просто разговаривали ночь напролет (ведь, как ни крути, знакомы-то целую вечность)? И все-таки всякий раз, встречая Холлиса (что, слава богу, случается нечасто), она отворачивается, якобы не догадываясь о его присутствии. Даже когда стоит на его земле, держа под уздцы его коня, Гвен, будто ненароком, смотрит в другую сторону.

«Не суй нос в чужие дела, — говорит она себе, когда в голову начинают лезть мысли о матери и Холлисе. — Займись лучше собственной жизнью». Бесполезно: она почти его ненавидит. И не только из-за своего ничего не подозревающего отца. А из-за того еще, как он обращается с Хэнком. Помыкает парнем, будто тот слуга, а Хэнк, похоже, этого даже не замечает — вот что непереносимо видеть, смотрит Холлису в рот, кивает на каждое слово, словно этот мрачный тип — пуп мироздания.

Когда Гвен впервые оказалась в комнате Хэнка (Холлис уехал по делам в Бостон), то попросту расплакалась. Маленькая, опрятная, почти лишенная вещей. Как будто Хэнк — квартирант какой-нибудь, пожил да уехал. А ведь он здесь уже тринадцать лет. Шерстяное одеяло на кровати обветшало, выцвела картина на стене. Гвен села на кровать, из глаз полились слезы. Хэнк подумал, он что-то не так сделал, не то сказал. Стал извиняться, а она от этого расплакалась еще больше. Таким одиночеством тут сквозило трещины на потолке, голые стены… Гвен ясно поняла, как одинока она сама.

Странно: теперь, когда она искренне влюблена, между ними нет секса. Да, они целуются, касаются друг друга — но еще не время для чего-то большего. Они оба ощущают это. Гвен сейчас вообще словно в антимире: все, что она до того не понимала, обретает смысл. Она знать не хочет никаких вмешательств (тем более — со стороны матери), слишком интимные происходят теперь вещи, искренне, по-настоящему, — и определенно не собирается сидеть и вежливо попивать чаек в гостиной, в то время как мать будет расспрашивать Хэнка о его любимом школьном предмете или иной какой чепухе, которая, по разумению взрослых, лучше всего поведает о внутреннем мире парня.

К тому же сегодня последний свободный денек: завтра в школу. Так что Гвен отправилась в библиотеку. Миссис Миллер показала, как пользоваться микрофильмами, и девушка просматривает старые газеты, ища заметки о Таро. Чудное место — библиотека Дженкинтауна: фасад из местного коричневого камня, два читальных зала, кожаные кушетки, кресла, стулья. Это, конечно, не Бостонская публичная библиотека и не главный филиал библиотеки Сан-Франциско, куда водил ее отец, и все же тут нашлось целых шесть книг о скаковых лошадях. Таро упоминался в двух из них. Оказывается, полное его имя: Таро — Колода Судеб Голубой Луны (то была ферма в Виргинии, «Голубая Луна», где он родился и рос). Вот его фотография на скачках в Белмонте: он первый у финиша. А вот конь в лентах и попоне цветов фермы Гардиан (голубой и белый) шествует по кругу победителя в Саратоге.

— Что, нравятся чистокровные верховые? — интересуется, подойдя, какой-то старик.

Это не кто иной, как Джимми Пэрриш, бывший конюх Гардиан, в юности работавший на знаменитом ипподроме Пимлико.

— Похоже, так, — кивает Гвен.

Джимми усаживается напротив и заводит свою песню о старом добром времени. Он возбужден, много и сбивчиво говорит, листая страницы с фотографиями известных скачек прошлого. Девушка улыбается, почти не слушая забавного старика — пока он не начинает говорить о Гардиан. Насколько ему помнится, семьи двух убитых подали в суд на мистера Купера, в итоге уничтожив семью финансово, так что с табуном чистокровок и большой конюшней, где все стойла заняты, пришлось завязать. Один из погибших был жокеем, другой — тренером из Луизианы. Оба знали лошадей как свои пять пальцев. То был несчастный случай, разумеется, но почему-то, когда дело касается Таро, все случайное начинает выглядеть злым умыслом. А спустя всего пару месяцев — после полюбовного соглашения тяжущихся сторон — люди подумали, что семейка Куперов свихнулась: Белинда (упокой Господь ее душу) скакала как ни в чем не бывало на Таро, будто тот не опаснее шетлендского пони.

Гвен захлопнула книгу. Серым облачком взметнулась и зависла пыль.

— Я ведь тоже Купер, — произнесла она.

Когда до Джимми дошло наконец, что перед ним не кто иной, как дочь Ричарда Купера, он обнял ее, словно нашел пропавшую без вести внучку.

— Глазам своим не верю! — кричал, не успокаиваясь, пока к ним не подошла библиотекарь Инид Миллер — сообщить, что если он не угомонится, то будет вынужден уйти. Подумав, Гвен и Джимми Пэрриш так и поступили.

— А кем мне приходится покойная Белинда?

Они спускаются по каменным ступенькам библиотеки. У девушки полные руки взятых на абонементе книг, и потому ей удается лишь оттопырить локоть — чтобы Джимми Пэрриш мог схватиться, если, не дай бог, поскользнется на мокрой листве.

— Она твоя тетка. Старшая сестра твоего отца. Почитай, уж двенадцать лет, как умерла. А ее сын — она назвала его Купер — лет пять назад. Твои дед и бабка — несчастный случай, автокатастрофа — погибли на Чертовом Углу, так называют поворот с двадцать второго шоссе на ферму.

— Выходят, мы вымирающее племя?

— Ты последняя из Куперов. Никого из них, кроме тебя, уже нет на свете.

— Ага, теперь вся невезучесть Куперов на мне?

— Нет, нет. Ведь есть еще семья со стороны твоей матери.

Они дошли до «Синей птицы». Гвен открывает Джимми дверь. Тот страшно взбудоражен: мало того что отыскался человек, который его слушает, так еще и, судя по всему, с искренним интересом.

— Жив еще брат матери, Алан.

— Да, я слышала о нем.