Она лжет о том, что держит ее здесь. Даже себе. Сегодня утром, за буфетной стойкой «Синей птицы», с ничего не выражающим лицом, склоненным над вафельницей с блинчиками и чашкой кофе, она рассказывала Сьюзи о своих попытках решить, что делать дальше. Может, жить отдельно хороший вариант для ее с Ричардом отношений? Она пыталась убедить Холлиса по телефону, что лучше бы ей сейчас съездить домой, но он — ни в какую. Почему? Она бы даже позволила Гвен записаться в здешнюю школу и окончить семестр.

Сьюзи на этот монолог кривит рот, будто зеленый лимон ест. Она ведь ездила к Милли Хартвиг, работнице школьного буфета. Та сообщила, что дочь Марч Мюррей уже зачислена в школу.

— Кстати, не любовь ли искусала твою шею вдоль и поперек?

Марч удивлялась словам подруги, пока не села в «тойоту» и не глянула на себя в зеркальце заднего обзора (после этого она стала носить свитера только с высоким воротом).

Ее трясет от одной лишь мысли о Холлисе. Словно глупая девчонка, она не в состоянии, как ни старайся, выкинуть его из головы. Порой он звонит ей точно в миг, когда она о нем подумает. Марч идет с телефоном в кладовку — для приватности, — и там они говорят и говорят часами. Каждое произнесенное им слово жутко ей интересно. Никогда не вешает она трубку первой, даже если Гвен стучит в дверь кладовой, недоумевая, о чем и с кем так долго можно болтать.

С недавних пор заправский лжец, Марч не признается дочери, с кем именно взаперти беседует, как и в том, куда на самом деле выходит из дому под вечер. «Мне надо пройтись на свежем воздухе; пойду в аптеку; в кино с Сьюзи; в Бостон; в магазин Лафтонов; на лекцию в библиотеку…» Однако доходит каждый раз она всего лишь до конца подъездной аллеи — он ждет ее там в своем пикапе — или же (после того, как Кен Хелм одолжил ей «тойоту») едет в старый придорожный мотель, где 22-е шоссе вливается в хайвэй, ведущий в штат по соседству.

Она без ума от него, точь-в-точь как раньше. Более того: тогда она была всего лишь девочкой, не знающей жизни, — не мать, не жена» не взрослая женщина, прекрасно понимающая (к ее годам-то!) ценность осмотрительности. Пару ночей назад они зависли на телефоне часа в два ночи, шепча о том, что им бы нравилось проделывать друг с другом, — и тут Холлис вдруг решил приехать. Марч стала было просить его не делать глупостей — Гвен дома, спит на кушетке, терьер лежит в прихожей, растянувшись вдоль двери, — но Холлис уже повесил трубку.

Марч заперла собаку в кладовой (где та в итоге проскулила ночь напролет) и стала ждать. Холлис приехал, и Марч не отстранилась, когда он стал целовать ее прямо у дверей, не отказалась подняться с ним в мансарду, запереть дверь, лечь на тесную железную кровать, где раньше они столько занимались любовью. Кругом пыль, следы присутствия мышей и скворцов, но разве из уединившихся здесь влюбленных это волнует…

К тому времени, как Холлис ушел, уже светало, однако, но счастью, в то утро Гвен проснулась позже обыкновенного. Марч пришла на кухню, когда дочь уже была там. Губы опухшие, в синяках, в волосах — смятая паутина. Однако Гвен, похоже, ничего не замечает.

— А где собака?

Тут только Марч вспомнила, что заперла несчастное животное в кладовке. Она выпускает Систер, и та отшатывается от Марч, будто и впрямь узнает, что за штучка эта женщина.

Клюквенно-ореховый торт и печенье, например, тоже ведь куплены ею не просто так: на чай приглашены Хэнк и Холлис. Она, конечно, не Джудит Дейл и не мечтает изготовить что-нибудь сама, кто все же хочет впечатлять гостей. Хочет, чтобы все сели мирно за один стол и просто были вежливы друг с другом.

— Не вздумай приглашать их вместе, — убеждала Гвен, когда Марч рассказала ей свой план. — Какое тебе дело до Хэнка, даже если мы и родственники?

— К чему это? — удивился и Холлис, — Они ведь дети. Им до одного места, одобрим мы их или нет. Все равно будут делать, что хотят. А мне, честно говоря, наплевать, одобрят ли они нас.

Ему совсем не по душе влюбленность парня. Тот стал куда мечтательнее и бездумнее прежнего: опрокидывает чашки с кофе, наступает себе на ноги, а по утрам такой потерянный, такой взъерошенный, как будто в стоге сена ночевал. Совсем его захомутала девчонка Марч — вот что печально наблюдать.

— Идиот, — ругается Холлис, видя, как парень в который раз опаздывает в школу или забывает о прямых обязанностях, — взгляни на себя.

Он не понимает, как можно в такой степени лишиться самоконтроля. Он бы так не смог, это просто не в его натуре. А кстати, какова она, его натура? Красноречивый факт: глубочайшим из всех испытанных когда-либо им наслаждений стала выплата долга Алану Мюррею.

Холлис до сих пор бережно хранит в своем бумажнике аккуратно сложенный вчетверо лист — счет за все то, что он задолжал этой семье. Счет, предъявленный ему в день похорон Генри Мюррея и росший с каждым прожитым на Лисьем холме днем: высчитанная до пенни стоимость еды, книг, одежды, зубной пасты… Временами казалось, его никогда не выплатить. И все-таки Холлис сделал это!

Он покинул Дженкинтаун с одной-единственной мыслью: заработать достаточно денег, чтобы жить с Марч где-нибудь в другом месте. Но ситуация вскоре усложнилась — как всегда в тех случаях, когда легкие деньги идут к тому, кто алчен. Первоначальный план, что ни день, менялся, в точном соответствии с растущим аппетитом. Сначала вполне хватало снять квартиру в провинциальном городке, затем в Бостоне, затем понадобился дом — ей в подарок, — причем побольше того, в котором она росла… Наконец целью стала земля, что раскинулась перед ними в тот памятный день, когда они забрались на каменную стену. Вся эта земля, ни пяди меньше.

Холлис даже не осознавал, как много времени прошло с тех пор, как он вернулся в город. У мальчишек, с которыми он бегал в школу, — теперь жены, дети. Липы, высаженные вокруг городского сквера в год его ухода, — хлипкие саженцы, упавшие бы, не подопри их шестом, не вымахали так, что тенью закрывают сквер. Получись у него купить землю вокруг озера Старой Оливы — стал бы крупнейшим землевладельцем во всех трех округах. И если кто подумает: «А смысл?» — то такого человека, бьюсь об заклад, ни один банкир не называет «сэр», и не станет его давний знакомец, что некогда привязывал беспомощного, избитого мальчугана к дереву, оставляя в лесу на ночь, вежливо желать при встрече доброго дня, спеша, вжав голову в плечи, проскользнуть мимо.

Сейчас, когда Холлис стучится в дверь дома на Лисьем холме (дурацкая формальность — разве не он владелец всей усадьбы?), он заполучил почти все, что когда-либо желал, — но все равно настроение хуже некуда.

— Входи, — бурчит он Хэнку, когда Марч открывает дверь.

На парне — лучшее из его скудного гардероба. Он вежливо жмет протянутую Марч руку.

— Ты так похож на Алана.

Хэнк сконфужен: он не знает, комплимент это в ее устах или нечто противоположное.

— У вас один и тот же цвет волос, — спешит объяснить Марч, почему-то нервничая в присутствии племянника, и, уловив его тревогу, добавляет: — Но ты намного выше.

— О, — кивает Хэнк, благодарный Марч за оглашение несхожести.

— Ну, что нас ожидает? — спрашивает Холлис. Систер сторожит в прихожей, низко и хрипло порыкивая.

— Вест-хайлендский терьер, — поясняет Марч. — Остался после Джудит.

— Это ты к тому, чтобы я знал, что передо мной собака?

Марч смеется.

— Да, именно к тому.

— Ладно, придется верить на слово — раз оно исходит от тебя.

Он подходит к Марч — терьер рычит еще грознее.

— Ну, чего уставился?

Собака действительно не сводит с него глаз и еще пуще рыкает в ответ.

— Она тебя, похоже, ненавидит, — дразнится Марч.

— Плевать. Не будем обращать на нее внимания.

Хэнк ушел в гостиную, и Холлис берет Марч за руку.

— Ты одна, на кого обращено все мое внимание, — шепчет он, — и я могу наглядно показать тебе, что это значит. Давай только отошлем куда-нибудь детей.

— Одно дитя, — поправляет Марч, — Гвен здесь нет.