На что ему сейчас отец? Хэнк почти взрослый, прекрасно управляется и сам. Да и неловко как-то, когда на тебя притязает жалкий алкаш, не знающий, похоже, что в очередной раз надел ботинки не на ту ногу. В этом нет никакого смысла; теперь нет. Холлис — тот, кто вырастил его. Холлис вот, кому он вовек благодарен. И все же Хэнк нередко ловит себя на том, что размышляет об отце. Вспоминает, как тот обычно пристально осматривал, прежде чем открыть, бутылку с Джином, как будто там, внутри, таилась некая надежда. Нет надежд, нет обещаний — вот в чем штука; ни в запое, ни в жизни, ни сейчас, ни завтра…

Хрипит от ветра дверь пустого дома; должно быть, Марч позабыла закрыть щеколду. Хэнк идет проверить — и тут видит старика. Да от него покоя нигде нет! Он словно всюду.

— Чего тебе нужно? — кричит на него Хэнк.

На Трусе плотное черное пальто: Судье оно порядком надоело, и Луиза Джастис принесла его как-то в Глухую топь.

— Прекрати везде за мной ходить!

Хэнк чувствует, как лицо заливает краской гнева. Он ничего не должен этому человеку, в конце концов, даже вежливого обращения.

Трус — высокий, как и Хэнк, но весит, вероятно, всего килограммов пятьдесят — шестьдесят. Хочет, видимо, что-то сказать, но вместо этого лишь молча стоит и руки спрятал в карманы.

— Мне нужно, чтобы это прекратилось. — Хэнк аж вспотел. Кто бы мог подумать, он нервничает, будучи наедине со своим отцом (да, не такого он был о себе мнения). — Договорились? Усек, что я сказал?

Хэнку хочется звучать как нельзя грубее, но это явно не в его натуре. «Да я бы мог, захоти, одним плевком перешибить этого старикана надвое!» — пытается он распалить себя.

— Ну, уразумел? — повторяет парень, а в глазах что-то жжет, будто вот-вот покатятся слезы.

Трус видит своего сына таким прекрасным, что даже помыслить невозможно, будто они с ним из одной семьи. А ведь это так: та же плоть и кровь. Он бы все отдал, чтобы иметь возможность обнять этого парня; побыть ему отцом хоть на день, на часок, на пять минут. Но здесь — тупик, штиль, мертвая зона, ни сдвинуться, ни шелохнуться. Самое трудное из прощений — когда ты вынужден просить, чтобы получить его. Нет, Трус не может. Он лишь стоит там, посреди холодного ноябрьского дня, и не в силах просить то, в чем более всего нуждается. Он станет молча ждать другого дня, другого шанса, который точно так же будет уничтожен его страхом.

Ко времени, когда Хэнк исправил щеколду на двери, Трус исчез в лесу. С того самого момента, когда Холлис пришел за ним в Глухую топь, Хэнк никогда не оглядывался назад. Но сейчас — оглядывается. И ясно видит, что человек, через которого они тогда, выходя, перешагнули, — весь в горе и ослаб от алкоголя. Как ни старайся, у парня не получается не сочувствовать отцу. Он почти жалеет, что прогнал его. Да, Холлис счел бы это слабостью. Жалость — это для женщин, детей и слабоумных. «Твой отец получил по заслугам», — часто говаривал он.

Нет горя по заслугам, вот как теперь видится Хэнку. В какой-то момент все может вдруг обрушиться, и твоя жизнь упрется в глухой тупик. Хэнк все думает и думает об этом и в итоге уже не так уверен, что у Холлиса есть ответы на все-все вопросы.

Прежде чем уйти, парень идет в сарай — за лестницей (он всегда ею пользовался, когда чистил для миссис Дейл водостоки). Старая, тяжелая, но зато надежная на все сто. Хэнк прислоняет ее к ореху и осторожно взбирается наверх. Завтра ведь опять приедет Кен доканчивать обрезку веток в надежде остановить болезнь и дать по весне новый рост.

Сколько он себя помнит, Хэнк всегда делал так, как ему говорили. Послушный мальчик, преданный, как пес, благодарный за объедки и обноски, для которого мнение Холлиса — истина в последней инстанции, без вопросов и без малейшей необходимости им появиться. «А может, я на ложном пути и все не так уж просто?» Если он «хороший мальчик», то почему тогда не отослал (а проще говоря, украл) письма Марч? Почему в тот день ухода не опустился на колени рядом с отцом и не поцеловал его на прощание, что сделал бы и распоследний сын?

Взбираясь по старой лестнице, Хэнк толком уже не знает, чему верить, чему нет, но ясно понимает лишь одно: каждый заслужил по меньшей мере чистый воздух, ясную синь неба и взгляд на землю с высоты старого раскидистого дерева. Слегка дрожат руки, берущие гнездо, и он осторожно спускается вниз. Кладет гнездо на землю и переносит лестницу к высокой дикой яблоне (пару лет назад он посадил ее для миссис Дейл; одна из ее любимых яблонь, раньше всех по весне выпускавшая огромные белые цветки). Парень поднимается и устраивает гнездо в надежной развилке, а спустившись, трет ладони, счищая грязь. Не бог весть что, конечно, по все же дело сделано. Марч не нужно уже беспокоиться о голубях. На взгляд Хэнка, ей лучше бы начать беспокоиться о себе.

Холлиса опять преследует тот сон о коне. Ужасный сон, что заставляет его вскакивать посреди ночи, с бешеным дыханием, в мокром поту, готового бежать куда глаза глядят. Оказывается, коня убить нельзя. В действительности этот акт — нечто, что люди делают друг с другом. Думаешь, лишаешь жизни коня, как какую-нибудь овцу или корову? Ан нет, совсем не так, намного кошмарнее. И этот кошмар тебе потом снится, из года в год; скорей всего, до самой смерти.

Собрался сделать это — делай быстро, в темноте. Тщательно все распланируй, знай, в какое время отсутствуют конюхи и наездники. А также обязательно возьми полсуммы наперед, убедившись, что это впрямь приличное количество денег. Не скромничай: владелец мертвого скакуна куда больше сдерет со страховой компании — поэтому и платит. И остается только понять один-единственный неоспоримый факт: то, что без проблем удалось убраться оттуда с кругленькой суммой, еще но означает, что тебе не будет все это сниться после, когда ты больше не голодный и не молодой.

Есть то, что обязательно нужно знать, когда идешь убивать коня: он пронзительно кричит. Этот крик ужаснее, чем любой из звуков, которые способен воспроизвести человек. Раз так, значит, вставь себе беруши, работай быстро, убедись, что дело сделано, и айда через забор, прежде чем работники конюшни сообразят, что случилось. В конце концов, это ведь уймища денег — для того, кто без образования, без профессии, без сердца. Главное: выдержать их крик, когда дробишь им голени молотком или гаечным ключом. А когда навалятся кошмары — вернись к владельцу, проси еще. Нет, это не шантаж, а просто премия за хорошо проделанную работу. В конце концов, тот конь был плох на скаковой дорожке, а значит, сам себе уготовил такую участь. Разумно инвестируй свою сумму — в землю, в жилье, в рынок — и постарайся успеть до того, как споткнется. Потому что всегда может найтись конь, который сразится за свою жизнь.

Был такой один, который потом вечно ему снился, последний из «заказанных», в Майами. Холлис не справился, все пошло наперекосяк, и владелец в результате так и не смог добиться выплат (хоть скакун брал некогда призы на Прикнессе [29]и застрахован был миллиона на два). Лошади, оказывается, намного теплокровнее, чем люди, и Холлис был весь в горячей крови к тому времени, как кончил Дело. Часами он потом стоял под душем, и ледяная вода не приводила в чувство. Тот конь, белая чистокровная верховая, не опустился на колени. Даже под ногти забилась кровь, а спустя две недели (он уже вернулся в Массачусетс и снял комнату над «Львом»), чистя зубы в ванной, Холлис обнаружил красную полоску во внутреннем ободке левого уха.

Единственная улика, ставящая его вне закона легко оттерлась влажной мочалкой, и все ж она показалась ему меткой на всю жизнь. С тех пор он не любит смотреть на себя в зеркало — из боязни, что увидит кровь, — и не выносит красного цвета.

Тот скакун по-прежнему преследует Холлиса в снах. Там он пасется на кроваво-красных пастбищах, несется рысью сквозь вину и горе. Убей — и убиенное останется с тобой навеки; будешь отдан на милость своей жертвы но ночам. Но ведь сны, в конце концов, убежден Холлис, это так, пустое, гроша ломаного не стоят. Им не достать тебя средь бела дня ни дома, ни на улице, Они лишь совестливых мучают да глупцов, что соглашаются на это.