— Это королевский трубач возвещает вступление Георга-Людвига в Вестминстерское аббатство! А барабанный бой, который ты слышишь, сопровождает его торжественную процессию!

— Я признаюсь, чёрт побери! — заорал Джек. — А теперь уже снимите с меня эту дрянь и прогоните вон того духа!

Позже знатные господа, ставшие свидетелями этой сцены (а также многие, желавшие уверить окружающих, будто там присутствовали), станут уверять, что лицо негодяя исказил волчий оскал. Ибо Чарльз Уайт был человеком могущественным; чтобы низвергнуть, его надо было представить в общественном сознании своего рода диким зверем.

Дело происходило перед западным фасадом Вестминстерского аббатства. Все великие люди Британии, а также послы и другие гости из чужих стран, стояли вокруг, слегка ошалелые после нескольких часов в церкви. Ибо коронация Георга была, по сути, исключительно нудной церковной службой, которую слегка оживляла демонстрация самых помпезных регалий по эту сторону Шахджаханабада. Собравшиеся высидели и выстояли множество длинных молитвословий, и всякий раз, как король отгонял муху, за этим следовали пятнадцатиминутные фанфары и торжественный речитатив. Архиепископ, лорд-канцлер, управляющий королевским двором и так далее вплоть до герольдмейстера ордена Подвязки осведомились друг у друга, действительно ли Георг-Людвиг Ганноверский — тот самый человек, которого надо короновать, затем принялись задавать тот же вопрос хреновой туче епископов, пэров, дворян и прочая, причём те не могли ограничиться простым кивком, а пускались в пышные словесные излишества, повторяемые троекратно с перерывами на получасовые музыкальные дивертисменты в исполнении трубачей, органиста или хора. Библии, аналои, потиры, дискосы, сосуды для мира, ложки, балдахины, шпоры, мечи, порфиры, скипетры, державы, венцы, кольца, медали, короны и жезлы плыли по центральному проходу между скамьями, как будто толпа церковнослужителей и пэров разграбила самый шикарный в мире ломбард, и ни одну фитюльку нельзя было переместить из точки А в точку Б без нескольких молитв и гимнов, долженствующих подчеркнуть, какое это радостное и в то же время жутко торжественное событие. Песнопения лились рекой. Молитвы сыпались, как из мешка. Имя Господне трепали почём зря. У Христа горели уши. Гул стоял на всю округу. Под ногами у трубачей скопились лужицы слюны. Помощников органиста одного за другим уносили с грыжей. У мальчишек-хористов успели отрасти бороды.

Когда наконец новый король в пурпурной мантии тяжело проковылял по центральному проходу на улицу, все некоторое время не могли поверить своим глазам, как будто самый надоедливый в мире гость под утро наконец-то соблаговолил отбыть восвояси. Ещё полчаса прошли в заключительных молебствиях, покуда различные важные особы шествовали к дверям, за которыми могли наконец остановиться, моргая от света, и обменяться впечатлениями. По всему Лондону трезвонили колокола. Король, а также принц и принцесса Уэльская, давно разъехались по своим дворцам.

Тогда-то мистера Чарльза Уайта и оскорбил действием некто, положивший ему руку на плечо. Капитан курьеров явился на торжество в великолепном церемониальном наряде, приличествующем его званию. Однако даже через эполет он почувствовал руку у себя на плече и понял, что это значит. Вот тут-то (как утверждают) лицо его исказил волчий оскал.

Уайт повернулся к наглецу и замер в растерянности. Он искал ухо, чтобы откусить. Но у человека, стоящего перед ним — немолодого, плотного, хорошо одетого, в жёлтом парике, — с правой стороны не было уха, только корявый вырост с дыркой посередине. Чарльз Уайт совершенно опешил. Он огляделся и увидел, что его незаметно обступили несколько дворян — всё сплошь рьяные виги — и каждый из них держит руку на эфесе.

— Чарльз Уайт, именем короля я арестую вас! — сказал человек в жёлтом парике. Тут Чарльз Уайт его узнал: это был Эндрю Эллис. Двадцать лет назад, в кофейне, на глазах у Роджера Комстока, Даниеля Уотерхауза и целой комнаты вигов Чарльз Уайт откусил ему ухо. За прошедшие годы Эллис успел побывать членом парламента; теперь он был виконт или что-то вроде того.

— Я не признаю узурпатора, — объявил Уайт (что в данных обстоятельствах было не вполне учтиво). — Однако я вижу ваше оружие и покоряюсь грубой силе, как если бы меня похитили преступники.

— Зовите это похищением, коли вам угодно, — сказал Эллис, — но знайте, что вы арестованы по закону согласно распоряжению лорда-канцлера.

— Могу ли я узнать, в чём меня обвиняют?

— В том, что по наущению короля Франции вы вступили в сговор с Джеком Шафто и Эдуардом де Жексом, дабы те проникли в Тауэр и нарушили неприкосновенность ковчега.

— Значит, Джек Шафто сломался под пыткой, — пробормотал Уайт, пока вооружённые виги вели его через Старый двор к пристани, где ждала лодка, чтобы доставить их в Тауэр.

— Он показал на вас, — сказал Эллис. — Никто не знает, сломался он под пыткой или преследует какую-то свою цель.

— Свою, — заметил Уайт, — или чью-то ещё.

Люди, которые его арестовали или похитили, только рассмеялись. Случайный наблюдатель, видящий, как они грузят свою добычу в лодку, принял бы их за весёлую компанию англичан, довольных, что они получили нового короля и благополучно пережили его коронацию.

— Виновен! — объявил магистрат.

— Что я и сказал, — заметил Джек Шафто. Он боялся, что магистрат не услышал, как он признаёт себя виновным. Голос у Джека ослабел, дыхательная мускулатура пошаливала после того, как несколько дней преодолевала давление трёхсот фунтов свинца. А другие люди, стоящие с ним на одном клочке земли, говорили куда громче, чем было сейчас в Джековых силах.

— Суд нашёл тебя, Джек Шафто, виновным в государственной измене! — повторил магистрат на случай, если первый раз его не услышали за гулом.

— Суду ничего не надо находить! Я сам признался! — протестовал Джек, без всякого, впрочем, толку.

Он чувствовал себя немного пьяным от непривычной лёгкости, света, еды и воды — всех тех благ, которыми его осыпали после того, как он запросил пощады, признался в нападении на Тауэр, указал на Чарльза Уайта как на инициатора преступления и согласился подтвердить свою вину перед магистратом. Из-за этого-то странного ощущения всё представлялось ему немного чудным, словно китайскому путешественнику. Совершались какие-то непонятные судебные действия с его участием, однако Джек в них не вникал. Он просто не мог заставить себя слушать человека в парике, стоящего на балконе. Гораздо интереснее было происходящее внизу.

В силу семейных связей с ирландцами Джек знал, что на их языке Дублин зовётся Байле-Аха-Клиах. «Байле» звучит похоже на «Бейли»; вероятно, оба слова означают «двор». Бейлиф приводит тебя в казённый двор. На Собачьем острове в Джековом детстве тоже были дворы, обнесённые плетнём, со свиньями и свиным навозом внутри. Бывают дворы, окружённые каменной стеной с бойницами; жизнь там обычно лучше, чем на скотных дворах. У королевы есть двор. Тьфу! Королева умерла. Да здравствует король! У короля есть двор. Там полно придворных и дворян. Бывают монетные дворы, постоялые дворы, дворы для игры в мяч, задние дворы, где справляют нужду. А в некоторых дворах, например, во дворе Олд-Бейли, вершат суд над дурными людьми, которые хуже дворняг и не ко двору в приличных местах.

Покуда Джек бесцельно размышлял о дворах, магистрат продолжал изливать с балкона реки судейской тарабарщины, после чего перешёл к длинной проповеди, обличавшей порочность Джека, его матери, отца, дедов и бабок и так до самого их прародителя, которым магистрат считал какого-то Каина. Мало что из сказанного долетало до Джековых ушей, поскольку все вокруг орали, и ничто не входило в его голову, потому что он не слушал. И без того было понятно, что говорит магистрат: Джек очень дурной человек, хуже худшего, настолько сверхъестественно и запредельно дурной, что его необходимо предать смерти самым жестоким и, следовательно, самым зрелищным образом, какой смог измыслить английский ум.