У колесницы, как выяснилось, был балдахин — парчовый полог, которым её, видимо, закрывали от пыли и птичьего помёта в конюшне, где она стояла в промежутках между триумфами Роджера. Сейчас этот полог был собран в складки и подвязан золотыми шнурами с кисточками. Жрица Вулкана развязывала их одну за другой и задёргивала занавес.

Даниель сидел посреди ложа, уперев локти в колени и закрыв руками лицо. Слёзы текли у него между пальцев.

— Я не хочу жить в мире, в котором нет Роджера! — услышал он свой голос и тут же возблагодарил Бога, что Роджер не узнает об этих словах. — Он был для меня второй половиной, защитником, товарищем, покровителем. В каком-то смысле почти женой.

— А вы — для него, — отвечала мисс Бартон.

Окончательно задёрнув полог, так что Даниель оказался полностью скрыт в тёмном чреве колесницы, она подоткнула подол, на коленях подобралась к Даниелю и положила ему руку на плечо.

— О Боже! Я как будто на чужой планете! — воскликнул Даниель. — Что мне теперь делать?

— Роджер оставил подробнейшее завещание. Он мне его показывал. Там есть деньги для Королевского общества. Для музея, который он задумал основать здесь. Для клуба «Кит-Кэт», Итальянской оперы и для Института технологических искусств колонии Массачусетского залива.

Даниель не мог сказать вслух то, что подумал: на каждый шиллинг наследства приходятся полтора шиллинга долгов. Роджер сдерживал натиск кредиторов, изумляя их, запугивая, отвлекая, упаивая до положения риз. Теперь они набегут всем скопом, как муравьи на падаль.

Даниель оторвал руки от лица и заставил себя говорить, не всхлипывая:

— Нет. Я думаю о другом. Мне многое надо успеть до двадцать девятого октября. Очень многое! Это казалось невозможным даже при Роджере, который сделал бы за меня почти всё. Остальные члены казначейской комиссии — пустозвоны и временщики. Так что готовить испытание ковчега придётся мне. Что я об этом знаю? Ничего. Институт технологических искусств практически мёртв — я написал Еноху, чтобы он продал дом. Что ещё? Ах да, принцесса Уэльская хочет, чтобы я помог её любезной подруге в сердечных делах — более опасных и запутанных, чем, скажем, иностранная политика Венецианской республики.

— Мне не хочется смеяться в такое скорбное время, — сказала жрица Вулкана, — но на мой вкус это крайне нелепо!

Даниель мог бы обидеться, если бы, говоря, она не начала разминать ему напряжённые мышцы у основания шеи и между лопатками.

— Во многом вы очень умны, по крайней мере, так говорил Роджер. Но что вы смыслите в сердечных делах? Ну вот, при одном упоминании о них у вас сводит мышцы! Лягте на живот, сэр, не то масло будет стекать у вас по спине.

— Масло? Какое масло?!

— Вот это масло…

— Ой, никогда бы…

— Так лучше. Теперь я могу на вас сесть… ваши ягодицы вполне выдержат мой вес… вот так… и мне легче будет дотянуться до тех ваших мышц, которые особенно нужно смазать и промассировать.

— Вот так и Роджер, да?…

— Роджеру больше нравилось на четвереньках, по…

— Нет, нет, мисс Бартон, я совершенно о другом. Вот так Роджеру удавалось жонглировать столькими делами сразу и не сойти с ума?

— Теперь вы просите меня рассуждать о материях, мне недоступных, доктор Уотерхауз! Перевернитесь на спину!

— Я просто думал о том, что заботы, одолевавшие меня минуты назад, совершенно улетучились… о Боже, мисс Бартон!

— Мне показалось, что заботы вновь стали к вам подступать, и пора принять самые решительные меры.

— Ка… ка… какие заботы, мисс… мисс… мисс Бартон?

— Вот и я про то же. Приподнимите копчик, пожалуйста, сэр… так гораздо лучше, вы сами согласитесь. Остальное предоставьте мне, сэр, повозка… довольно… шаткая… езда… довольно… тряская.

И впрямь, буксы колесницы Вулкана заскрипели, потому что сама она заходила ходуном. Даниель был стар, и поездка оказалась соответственно долгой. Однако primum mobile [7]— тело мисс Бартон — было молодо, в прекрасном состоянии (как согласился бы любой в Лондоне) и отлично приспособлено для работы. Даниель чувствовал, что уплывает в абсолютное пространство; ему чудилось, что колесница выкатилась из дверей зала, на улицу… едет по Тотнем-корт-роуд… дальше и дальше, в мокрые от росы поля… и вдруг рухнула в колодец. Он открыл глаза. Всё кончилось. Мисс Бартон соскользнула с него, встала, приподняв головой навес и ловко заткнула себе между ног подол римской жреческой туники.

— Может, ваш дядя в чём-то прав, — сказал Даниель. — Когда сравниваешь живого Даниеля и мёртвого Роджера, так очевидно, что в одном есть то, чего нет в другом.

— Теперь в вас этого чуть меньше, — игриво ответила мисс Бартон и повернула голову на какой-то слабый звук снаружи, которого Даниель не услышал. — Кто там? — крикнула она, взявшись за балдахин, чтобы его отдёрнуть.

— Не надо! — воскликнул Даниель, лежавший в самом неподобающем виде.

— Слуги видели много худшее! — объявила мисс Бартон и дёрнула. Завеса отодвинулась и повисла складками над Даниелевой головой. Прямо перед ним, спиной к вулкану, направив в колесницу луч фонаря, стоял сэр Исаак Ньютон.

— Я приехал, как только получил горестное известие, — твёрдо объявил он в одну из тех примерно тридцати минут, на которые Даниель утратил дар речи. Исаак не выказал никаких чувств, увидев Даниеля здесь в такой позе. Отсюда следовал интересный вопрос: то ли Исаак с самого начала стоял за балдахином и заранее пересилил возмущение, то ли Даниель давно так низко пал в его глазах, что этот инцидент уже ничего не мог изменить?

— Впрочем, как я вижу, — продолжал Исаак, — здесь есть кому со всем разобраться.

— Да, дядюшка. — Мисс Бартон спрыгнула с колесницы, чтобы запечатлеть на щеке родича целомудренный поцелуй.

— Могу ли я чем-нибудь быть полезен? — осведомился Исаак.

Даниель не нашёлся с ответом. Он понимал: впереди ещё много времени, чтобы заново пережить и вдвойне прочувствовать свой стыд. Сейчас, сидя в сбитой набок ночной рубашке и глядя на одетого Исаака, он думал об одном: о смерти Роджера наверняка уже стало известно; по всей столице люди не спят и готовятся перехитрить Даниеля способами, о которых он, возможно, никогда даже не узнает.

Холборн перегораживало древнее здание с большой аркой внизу и башенками наверху. Со стороны, где визитёр угощался сейчас чаем, въезжающих в Лондон путников встречал великолепный фасад. Механизм для спуска и подъёма огромной решётки, занимающий почти весь второй этаж, загораживали ниши, в которых укрылись от дождей Свобода, Справедливость и другие достойные жёны. Правда, это не помешало им почернеть от угольного дыма, так что теперь они смотрели на прохожих подобно фуриям. Тройное готическое окно следующего этажа располагалось над аркой, как дверца в немецких часах, откуда выскакивает кукушка. За ним и обитал сейчас Джек Шафто. Впрочем, высунуться, как кукушка, он не мог, поскольку окно было зарешёчено. Судя по всему, первым сюда вселился кузнец, который провёл в помещении не меньше месяца, выковывая тяжёлые прутья и вмуровывая их в каменные стены. Тем не менее окна были превосходные: выше Джека ростом и шире, чем размах его рук; несмотря на толстую решётку, они щедро впускали свет.

«Замок» (как называлась эта часть Ньюгейтской тюрьмы) служил приютом для знатных арестантов. Соответственно здесь недоставало кое-каких приспособлений, которыми изобиловали казематы попроще, например, железных колец в стенах, чтобы приковывать опасных узников. Тюремщикам пришлось проявить изобретательность. Сотни фунтов цепи пропустили через оконные прутья, протащили по полу и закрепили на Джековых кандалах. Цепь была такая длинная, что он мог подойти к любому месту в камере, кроме двери. Сейчас он сидел за столом, пил чай.

Его гость, стоя у окна, смотрел через решётку на дорогу, которая поднималась на Сноу-хилл и четвертью мили дальше пересекала Флитскую канаву. На другом берегу она расширялась вдвое-втрое и продолжалась между шикарными площадями, разбитыми там, где в детстве Джека были коровьи пастбища. Гораздо ближе, меньше чем на расстоянии полёта стрелы, справа, стояла церковь Гроба Господня — древнее сооружения архитектурного типа, известного у специалистов как «большая груда камней». Там Джеку и его попутчикам в поездке на Тайберн предстоял через месяц долгий и утомительный ритуал. Поэтому Джек старался не задерживать взгляд на церкви и особенно на её дворе, который поглотил больше мертвецов, чем мог бесследно переварить.