Старший лейтенант Коптюк вспомнил рассказ взводного из первой роты про обмен трофейных мин на гранаты, произведенный с командиром минометчиков лейтенантом Лазерко. Взводному вспомнился этот молодой, с не по годам серьезным видом, офицер. Из-за невысокого роста он все время ходил, слишком расправляя плечи и вытягивая шею вверх, отчего напоминал чересчур заносчивую птицу. Но, по рассказам очевидцев, во вверенном ему взводе авторитетом молодой командир обладал незыблемым.

Как только выдавалась свободная минутка, подчиненные Лазерко принимались самым тщательным образом штудировать матчасть вверенных им 82-миллиметровых минометов, причем, как правило, все это происходило под чутким и непосредственным руководством лейтенанта Лазерко. Бессчетное количество раз разбирали свои бээмы [2]на двуноги, стволы и опорные плиты, а потом снова собирали их воедино.

Коптюк один раз, по пути к начальнику службы вооружения, стал свидетелем этих штудий, когда Лазерко увлеченно и самозабвенно – словно учитель объясняет своим ученикам свою самую любимую тему любимого школьного предмета – растолковывал особо важные детали применения механизма горизонтирования.

А ученички в класс Лазерко подобраны были что надо: «переменники» в минометном взводе – все на голову выше своего взводного, как правило, здоровенные дядьки из бывших артиллеристов и инженерно-саперных подразделений. И вот слушали его с поистине детским любопытством, завороженные страстью своего командира к этим шестидесятикилограммовым «штукам».

Теперь, судя по всему, подопечные лейтенанта Лазерко отрабатывали полученные знания на практике, причем используя вражеские, немецкие мины. После третьей удачной попытки минометчиков штрафбата немцы терпеть уже не могли.

Широким веером, точно по брустверам штрафбатовской траншеи, прошла очередь немецкого пулемета. Сразу вражий потрох показал, что по горизонту у него все пристреляно до травинки. Ухнуло на правом фланге, где-то в глубине, потом взрывы передвинулись к переднему рубежу.

Зазвенели в воздухе винтовочные пули, сухой треск нарастал, сваливаясь в беспорядочный комок, который покатился по полю, стремительно вырастая до огромного кома, который катил прямо на позиции взвода Коптюка, с гулом и давящей неодолимостью.

Мины посыпались, словно в ясный день вдруг нависла прямо над головами грозовая туча, туго набитая самыми отборными градинами. Демьян, забившись в отрытую им нишу, вжимался спиной к земле, насколько хватало сил. Ноги все равно не помещались. Каблуки ботинок, высунутых на дно траншеи, Гвоздев инстинктивно притискивал к деревянным жердям. К черту эти жерди. Можно было подкопать землю и укрыть хотя бы каблуки. К черту, к черту…

Грохот взрыва совсем близко, какая-то горячая каша из звуков, криков, комьев земли и прогорклой вони выплескивается в траншею. Следом глубокий коридор, похожий на сухое русло, наполняет ядовито-черный дым. Клубы тяжело стелются по самому дну окопа, затапливают его и нишу, в которой прячется Гвоздев.

Он втягивает эту черную, как смерть, массу и словно кляп, едкий, выворотно-горький, застревает у него в носу, дерет носоглотку. Воздуха нет. Демьян, судорожно вытискивается из собственными руками вырытой ниши. Плечи застревают на осыпающихся углах, мешают выбраться, и Демьян, надрывно, в голос, хрипя, ощущает, как с каждым хрипом черный кляп, как густая, кипящая смола, затекает все глубже и глубже в легкие.

Наконец, выкарабкавшись в траншею и хватаясь руками за стенки, боец поднимается на ноги. Носом и ртом он жадно втягивает свежий воздух, но тут же изнутри, навстречу вырывается комок горькой желчи. Гвоздева рвет прямо на деревянный частокол жердей. Он не успел отдышаться и отереть рукавом рот, как кто-то наскакивает на него в дыму.

– Зябликова завалило! – крикнул кто-то Гвоздеву прямо в лицо и бросился дальше.

Демьян рванул следом, но колени подогнулись, и он едва удержался на ногах. Натыкаясь на стенки окопа то с одной, то с другой стороны, он побрел вперед. Метрах в пяти впереди копошились двое бойцов, руками разбрасывая земляную груду. Из нее торчала изжелта-белая рука. По тонкой кисти, не знавшей тяжелой физической работы, Демьян признал Зябликова.

Он бросился к остальным и принялся сбрасывать землю в том месте, где предположительно, находилась грудь бойца. Тот, кто рыл по соседству – Демьян не сразу признал в нем замкомвзвода Довганюка – наконец, быстрыми, но чрезвычайно бережными движениями пальцев освободил от земли белое как мел лицо погребенного заживо. Заживо ли?

Маска вдруг дернулась, смялась судорогой, словно лист белой бумаги. Рот Зябликова открылся и оттуда, вместе с комками земли, вырвался надсадный кашель. Все трое – еще и Зарайский – будто по команде, схватили Зябликова за рукава шинели и выдернули из взгромоздившегося на него сверху земляного холма.

– Живой?! Ух… живой-ой! – кричал Довганюк.

– Ну ты, дьявол!.. – не отставал Зарайский, отряхивая беспомощно хлопающего веками Зябликова.

Только сейчас Демьян заметил, что ресницы у него рыжие и такие тонкие и короткие, что их будто и нет вовсе. Ну, точно выпученная лягушка. И как у такого пучеглазого еще женщина есть, которая «Рио-Риту» любит. А все равно радостно, что он жив.

– Ишь, садануло прямиком по брустверу. Мина, она вот так!.. – заполошно комментировал Довганюк, попутно показывая прямой ладонью, каквошла в бруствер мина.

– Я и не понял сначала, на каком свете… – все никак не придя в себя и не в силах надышаться, кашляя, выговорил Зябликов.

– А чего тут понимать? – радостно крикнул Довганюк. – Вот же Сарай, чертяка… Значит, у самой что ни на есть чертовой бабушки… Логично…

Зарайский, махнув рукой в сторону Довганюка и посмеиваясь в ответ, уже протягивал Зябликову свою флягу.

– А я тоже в нише чуть не задохнулся… От дыма… – с таким же нервным смехом прокричал Гвоздев.

– Да… здорово гады раскочегарились… – совсем другим голосом, со смертной тоской в голосе проговорил Довганюк, на корточках притулившись спиной к стенке окопа. – Неровен час, опять в атаку нас бросят…

– Никак такого не может быть… – тут же с жаром возразил ему Зарайский. – Слыхал, что говорят? Нас отседова – тю-тю – снимут, а заместо нас полк тут разместится…

– Ага, ты слушай больше, что говорят… – устало ответил Довганюк. – Особенно, что тебе немчура по патефону крутит…

– А Потапыч говорит, что это не патефон… – возразил, сославшись на авторитет, любитель поспорить Зарайский.

– Ага, не патефон… – все с той же тоской в голосе буркнул Довганюк. – Ну, не патефон… Какая разница? Вон какой у них патефон!.. Зяблика чуть не прикопало на веки вечные… А все наши начали. Кто их просил музыку эту затевать. Минометы, мать их… Именно что патефоны: станины-то у них круглые… Какого черта немца было злить? Слушали бы себе «Рио-Риту»… Теперь вот имеем…

– Я бы с удовольствием композицию еще раз послушал… – произнес, вытирая пот с по-прежнему бледного, худого и пучеглазого лица, Зябликов.

– Ты уже свой концерт отсмотрел… – буркнул Довганюк. – Так что лучше немца не проси.

Все дружно засмеялись. Довольный собственной шуткой, замкомвзвода тоже вмиг повеселел. Для него единственной самозащитой от страха и смертной тоски являлось балагурство и подначивание товарищей.

Демьян тоже смеялся. Он не раз замечал, как молниеносно меняется настроение у солдат в окопах. Вот еще только что белый свет не мил, и все непроглядно и безвыходно, а чуть враг ослабил обстрел, или тучки рассеялись, или запустил кто-то по окопу соленую шуточку, и вот уже заразительная волна смеха колышется в ячейках, и как-то бодрее смотришь на фронтовое свое житье-бытье.

А тут еще случилось и вовсе событие необычайное. Обстрел вражеских минометов еще не утих окончательно, а в расположение взвода, прямо в траншеи, пожаловали гости настолько нежданные, что Зарайский все никак не мог в их явление поверить, за что тут же получил от Зябликова прозвище Фомы неверующего.