— Отец бы со мной согласился, он ставит искусство превыше всего, и он всегда говорил, что наполнить душу важнее, чем насытить тело.

— Вот потому он, должно быть, такой тощий! — хихикнул Яспер.

Старший брат оценил шутку младшего, и Петра немедленно встала на сторону Харриет.

— Очень глупо с вашей стороны над этим смеяться! Мне стыдно за наш дом с его выщербленными полами и плесенью на потолке! Что должен думать тот, кто заходит к нам? Разве не приятнее было бы гостям видеть вместо голых стен с облупившейся штукатуркой хорошие картины? Я знаю молодых художников, которые за шестьдесят гульденов пишут красками очень милые цветочные композиции…

Яспер снова предоставил решать старшему брату. Виллем придвинул кресло к окну, устроился в нем поудобнее и стал ногтем прочищать трубку, время от времени выколачивая чашечку о подлокотник и нисколько не смущаясь тем, что в результате его трудов весь пол оказался засыпан золой.

— Петра, об этом и речи быть не может. В нашем положении шестьдесят флоринов [17]— большая сумма. И потом, неужели ты считаешь, что сейчас, когда мы едва можем прокормиться, самое время покупать картины? К тому же буря прошлой зимой сломала большую трубу, — и как нам обогреваться, если ветер свалит и вторую? Сама видишь, главное сейчас — отнюдь не картинки с нарциссами…

Петра только вздохнула, но младшая сестра не унималась:

— Я хотела бы, по крайней мере, посадить цветы в нашем саду! В конце концов, это глупо — столько голой земли, на которой ничего не растет! Может быть, посадим луковицу Виллема?

— Делай с ней что хочешь, милая сестрица.

— Нет, ты правда разрешаешь?

— Мне совершенно безразлично, что вы с ней сделаете. Хотите — в землю закапывайте, хотите — продавайте, можете даже растоптать!

Сестры тут же выбежали в сад и, схватив какую-то валявшуюся там ржавую железку, стали копать ямку между корней орешника. Засунув в ямку луковицу и засыпав землей, Харриет, по совету Фриды, полила ее дождевой водой.

— Что за ребячество! — усмехнулся Яспер.

Виллем пососал чубук в надежде ощутить вкус пережеванных листьев, пристрастие к которому сохранилось с тех времен, когда он жевал табак.

— Яспер, лавку не открывали с тех пор, как уехал отец. Пора браться за дело. Я сейчас пойду туда, а тебя попрошу в мое отсутствие присматривать за сестрами.

— Но ведь мне тоже надо продолжать занятия!

— И когда?

— Прямо сегодня.

— Не можем же мы оставить Харриет на попечение Петры, а Петру предоставить самой себе!

— Почему не можем? Фрида-то будет с ними!

Виллем долго раздумывал, так мерно пуская из трубки душистые облачка дыма, что казалось, будто он этими облачками отмеряет время.

— Пожалуй, ты прав. Петру скоро можно будет замуж выдавать, да и Харриет уже не ребенок… Хорошо, я согласен, пусть девочки до вечера побудут без присмотра… Только бы отец не узнал — он наверняка сильно рассердится на нас за подобные вольности.

— Да ничего Корнелис не узнает!

Девочки пришли от новости в восторг, и им так не терпелось получить свободу, что они готовы были вытолкать братьев за дверь.

Едва братья ушли, Петра и Харриет устроились у окна в лучших креслах, прихватив по рюмочке арака, который братья обычно приберегали для себя. Тростниковая водка показалась им очень вкусной, кресла — удобными, и старшая сестра заявила, что мужчиной быть хорошо: борода на этом свете ценится больше юбки…

Когда начало смеркаться, сонную тишину дома нарушил звон колокольчика. Фрида гладила белье и ничего не слышала.

— Кто может звонить в такое время? — вздрогнула Харриет.

— Схожу посмотрю.

— Думаешь, не опасно?

— А что мне может угрожать? Забор высокий, калитка заперта на цепочку.

Закутавшись в шаль, Петра направилась к калитке. Слабый свет ее фонаря выхватил из тени фигуру скромно одетого юноши. Тот при виде хозяйки дома обнажил голову и поклонился.

— Добрый день, сударыня, — произнес незнакомец. — Дома ли ваш отец?

— Вот-вот будет, — соврала Петра. — И братья уже в пути.

— Очень хорошо… Меня зовут Эрнст Роттеваль, я кучер и лакей ректора латинской школы Паулюса ван Берестейна. Ваш брат Виллем недавно с ним встречался…

— Да, сударь.

Петра старалась отвечать кратко, держаться строго и глядеть не на лицо юноши, а на его воротник: ей казалось, что только таким образом можно соблюсти приличия. Мало ли, вдруг кто-нибудь из соседей смотрит на них из окна…

— Сударыня, я должен отдать вам это…

Взгляд девушки перешел с воротника на петлицу — весьма грязную, отметила она, — а оттуда скользнул вниз по рукаву. Из манжеты торчала рука, сжимавшая свиток. Губы Петры сами собой поджались от возмущения. Неужто этот мужлан думает, что она примет его подарок?

— Не бойтесь, здесь нет ничего оскорбительного для вашей чести! Это всего лишь гуашь, просто картинка, которую мой хозяин в знак расположения дарит вашему брату.

Петра резко отвела фонарь от незнакомца и сделала шаг к дому.

— Сударыня! Да что же…

— Если это для Виллема, принесете, когда он вернется!

— А вы не могли бы передать ему картинку?

— Нет, это невозможно.

— Хозяин подарил вашему брату луковицу тюльпана, а здесь изображен распустившийся цветок…

Самому Эрнсту довод не казался убедительным, но когда девушка, услышав его слова, на мгновение остановилась, он решил вновь попытать счастья и затараторил:

— Это работа Юдифи Лейстер, ученицы Франса Хальса. [18]Мой хозяин заказал ей изображения разных тюльпанов: господин регент ими торгует, а показать покупателям не может, потому что до лета луковицы должны оставаться в земле. У него сорок две таких гуаши. Возьмите, пожалуйста! Если вам понравится, он пришлет еще!

Петра вернулась и взяла свиток, который Эрнст торопливо просунул между прутьями. При этом их пальцы соприкоснулись, оба вздрогнули, Петра отдернула руку так, словно обожглась, и застыла, ошеломленная произошедшим.

— Все хорошо, сударыня?

— Вы выполнили поручение, теперь уходите! — ответила Петра, задула фонарь, метнулась к дому с быстротою лани, заслышавшей выстрел, и скрылась за дверью. Все это заняло у нее не больше секунды.

— Прелестная дикарка! — улыбнулся кучер, вдыхая оставшийся на его перчатке аромат духов. И пошел к оставленной неподалеку карете.

До возвращения Виллема Петра не решилась развернуть рисунок, не посмела даже распутать сложный узел на ленте, которой был обвязан свиток. А брат, едва переступив порог, стал ее допрашивать:

— Ты что — впустила этого юношу?

— Он стоял за калиткой.

— Но ты говорила с ним!

— А что тут такого? Надо было дождаться, пока мы все оглохнем от его трезвона?

— Все равно. Мне ясно как день: в этом доме не стало никакого порядка, а мои сестры делают, что им в голову взбредет! Я еще скажу этому кучеру все, что думаю о таких поручениях. А сейчас покажи-ка мне рисунок… Нехорошо получится, если Паулюс заговорит о своем подарке, а я его и в глаза не видел!

Виллем разложил гуашь на столе в общей комнате, придавив все четыре угла торфяными кирпичами. Принесли свечи — света из окна уже не хватало, старший брат, усевшись верхом на стул, раскурил новую трубку и весь окутался завитками белого дыма. Сестры остались стоять в сторонке.

Такого цветка Виллему никогда еще не встречалось: чаша из крупных белых лепестков с пурпурными прожилками покоилась на толстом стебле, от которого отходили широкие, немного вялые, с опущенными концами, листья… Этот сорт мог бы показаться слишком простым и даже грубоватым, если бы не воздушность красок.

— Как он называется? — спросил Виллем.

— Здесь написано. Тюльпан Admirael Van Engeland.

Подошел младший брат. Он долго разглядывал рисунок, стараясь соединить в своем представлении странное название с непривычной формой. Тюльпан, тюльпан… Право же, одно с другим сочетается неплохо. Как раз такое имя и подходит этому мощному стеблю, который служит опорой цветку. И на глаз, и на слух чувствуется, как глубоко тюльпан сидит в земле, как много из нее извлекает, тогда как другие цветы, всякие там лютики и маки, кажется, только порхают над ее поверхностью — непрочное соединение легких, быстро разлетающихся под ветром лепестков.