А метр Бакеландт ответил на это, что и вообще-то его клиенты не склонны шутить, когда речь идет о деньгах, а уж господин Берестейн и подавно. Можно сказать, в таких случаях чувство юмора ему отказывает полностью. Яспер попытался возражать, Виллем упирался — все тщетно: регент подарил им билеты на морской переход в один конец, в далекую и почти необитаемую колонию, и спорить тут не о чем.

Споры перекинулись на Крёйстраат. Заколачивая ящики и готовясь к отъезду, братья и сестры Деруик все еще решали, куда отправиться: к отцу в Бразилию или к дяде Герриту в Мидделбург. Братья склонялись к морскому переходу, сестры предпочитали сушу. Фрида отмалчивалась, считая для себя рискованным становиться на сторону одних, а стало быть — выступать против других.

Может быть, они так и проспорили бы до утра, если бы вскоре после записки от Паулюса не получили коротенькое письмо от Корнелиса, в котором отец сообщал о намерении вернуться в Голландию по «личным причинам», о которых не желает распространяться на бумаге, но непременно расскажет сам по прибытии.

Как ни странно, письмо отнюдь не удержало детей в Провинциях и не побудило встретить отца на родине, а, наоборот, склонило к плаванию — словно бы навстречу Корнелису. И на этот раз решение оказалось единодушным: отправить б о льшую часть вещей в Мидделбург, а самим — с несколькими сундуками — подняться на борт идущего в Пернамбуко судна. Правда, Ясперу показалось, что это рискованно:

— Мы же не знаем, а вдруг Корнелис уже вышел в море? А вдруг письмо добралось сюда на том же корабле, что и он сам, и сейчас, когда мы разговариваем, отец уже взялся за щеколду, еще минута — и он войдет в дом?

Всех взволновало предположение Яспера, взгляды пяти пар глаз устремились в сторону поблескивавшей в свете уличного фонаря решетки ворот, но мысль о том, что Корнелис вот-вот за ней покажется, их уже не радовала, а скорее смущала. Что он скажет, увидев набитые бельем дорожные сундуки, переложенную соломой посуду в ящиках, мебель, сдвинутую с привычных мест?

— Глупости! Корнелис еще в Бразилии! — уверенно сказал старший брат. — Зачем бы он стал отправлять нам письмо тем же судном, на котором вышел в плавание сам? Думаю, все не так: он, наоборот, отправил письмо загодя, чтобы закончить до отъезда все дела и дать нам время подготовиться к встрече с ним. Между прочим, «Лучезарный» снимается с якоря уже послезавтра, и опаздывать нельзя, так что — за работу!

Сроки — и отплытия, и ухода из родного дома по судебному постановлению — поджимали, но Деруики справились, и последний сундук был взгроможден на повозку в то самое мгновение, когда судебный исполнитель вошел в ворота. Старший брат передал уродливому коротышке в выцветшем парике пять бронзовых ключей — тех самых, одним из которых двоюродный дед детей Корнелиса первым в их роду отпер новенький замок дома на Крёйстраат, — и сказал, пытаясь обычными словами заглушить волнение:

— Вот этим открывается…

Судебный исполнитель, посапывая, взял ключи, покрутил каждый в замочной скважине — мало ли, эта семейка вполне может и подменить, — а когда все пять попыток увенчались успехом, успокоился, предложил старшему Деруику последний раз подписаться на документе и только после этого велел своим подручным освободить дорогу. Повозка с мебелью тронулась с места, следом за ней — другая, внушительных размеров, на ней были кое-как составлены сундуки с багажом, на которые сверху улеглись путешественники.

К величайшему удовольствию соседей, навес был убран, и любопытным удалось, перебегая от одного окна к другому, не упустить ни крошки зрелища, которое — какие тут могли быть сомнения! — обещало остаться в памяти как главное развлечение года.

— Глазейте, глазейте, мерзавцы! — злился старший брат. — У одного дом горит, другой руки греет! Шестьдесят пять лет тому назад отцы ваших отцов вот так же глазели на наших, вот так же бежавших от резни, жертвами которой стали во Франции их единоверцы! Видите, как их здесь встретили?

Яспер раскурил трубку, протянул ее Виллему. Братья нег которое время курили, чередуя затяжки, потом, нарушая все обычаи, предложили трубку девушкам. Петра и Харриет, затянувшись, сильно раскашлялись и так же сильно развеселились. Горе понемногу утихало.

— По крайней мере, мы вместе… — заметил младший, и все дружно поддержали его.

— А где Фрида? — спохватился кто-то.

— Ой, бедняжка, мы же ее забыли!

— Ладно… Она ведь и сама поняла, что с Деруиками покончено и ничего с нас больше не получишь. Я ей желаю удачи!

Дорогу за городскими воротами еще некоторое время освещали разложенные вдоль стен Харлема костры, но по мере того, как повозки удалялись от города, свет слабел, и вскоре наших путешественников поглотила безлунная ночь. В темноте вспыхивала лишь трубка Яспера.

— Дай Бог, чтоб хоть она-то не погасла! — вздохнул Виллем ван Деруик.

— Стой, приехали! — высокомерно бросил пассажир.

Карета остановилась. Совсем юный возница соскочил с козел, распахнул дверцу, опустил подножку красного дерева, и на нее тут же встала раздутая до того, что едва не лопалась, туфля, за ней вторая, последним — наконечник костыля. Подняв взгляд повыше, можно было увидеть безобразно распухшие ноги.

— Как бы тут шею не свернуть… Да помоги же мне спуститься!

Кучер снял шапку, наклонил голову со светлыми, будто свежая стружка, кудрями, и Паулюс ван Берестейн, стараясь сохранить равновесие, оперся на нее, как на шишку у перил, навалился всей тяжестью.

— Ай! — вскрикнул он, ступив на землю, и лицо его перекосилось от боли.

— Вам нехорошо, мессир?

— Не беспокойся, на чай получишь! — цинично ответил регент.

Некоторое время он рылся в карманах шубы, наконец отыскал ключ, вставил его в замок, повернул, толкнул калитку, и та отчаянно взвизгнула. С петель посыпались хлопья ржавчины. Потревоженный паук пустился наутек, но ректор настиг его, раздавил и, обтирая палец, заметил:

— Чудесное имение! А больше всего мне нравится, что здесь никто не бывает.

За оградой снег был белее, чем на окрестных крышах, и лежал более толстым слоем. Он укрыл весь парк, припорошил ограду, окутал деревья. Нетронутый — ни единого следа, ни одного отпечатка птичьей лапки или оттиска упавшего листка. В самом лучшем месте людной харлемской улицы — невозделанный, нетронутый участок земли, брешь в цивилизации.

«Буду выращивать здесь тюльпаны», — решил ректор.

Он прошел несколько шагов до скамьи, отряхнул с нее снег, сел, вытянув больную ногу, и поднял взгляд на пустой дом, мертвым зубом торчавший над промерзшей землей. Дом был таким, каким он его помнил — каким запомнил при первой встрече, почти три года назад. Потрудилось время, потрудились звери, довершила их труды непогода — и вот уже никаких следов ремонта, сделанного Виллемом. Водосточные желоба прохудились, балкон снова зашатался, окна ослепли, над крышей печально завывал ветер… Паулюс, улыбаясь, разглядывал огромную груду веток, покинутую аистами.

В условленный час к ректору подошел молодой человек, и Паулюс усадил его рядом с собой на скамью. Незнакомец был вряд ли старше кучера, но лицо его с резкими чертами и едва пробивающейся темной бородкой посмуглело от явно нездешнего солнца.

— Как поживает ваша нога, мессир? — вежливо осведомился он.

— Как коряга, которую точат черви! Я — беспомощный подагрик, калека, шагу не могу ступить без костыля!

Заметив, как погрустнел собеседник, ректор приободрился:

— Да ладно, это все возрастные недуги и немощь от лени… Как говорится, молодой может умереть, а старик — обязан… Расскажи-ка лучше про свои приключения. Ты верно мне служил?

— Я все сделал так, как вы приказали, господин Берестейн.

— Значит, ты побывал в Пернамбуко?

— Да. Отплыл, в соответствии с договором, на том же корабле, что дети Деруика.