— Мессир, я…

«До какой степени хозяин меня разгадал?» — в растерянности подумал он. И глупейшим образом — будто его мысли могли просвечивать сквозь кости черепа — надвинул шляпу на лоб.

— Это прекрасно, что ты честолюбив, только через ступеньки-то не скачи! Прежде чем набить мошну и начать выплачивать двухпроцентный налог, постарайся занять прочное положение среди тюльпанщиков. Но помни: даже на самого знатного человека может обрушиться удар судьбы, и только деньги предохраняют от случайностей…

— Да, сударь.

— Кстати… — задумался ректор. — Среди моих знакомых есть влиятельный человек, близкий друг принца Оранского [38], Константин Хёйгенс… [39]

При упоминании прославленного имени у старшего Деруика расширились зрачки и участилось дыхание. Ему показалось, что у него над самым ухом протрубили в рог.

— Знаменитый поэт! — восторженно воскликнул он, тотчас пожалев о заурядности своей похвалы.

— Он самый. Константин, как и ты, получил самое лучшее образование. По слухам, он с семи лет говорил по-французски и на латыни, а в двенадцать был готов хоть с кем подраться на шпагах. Кажется, он еще и танцует отлично… Скоро нам с Хёйгенсом надо будет встретиться по делу. Хочешь с ним познакомиться?

— Еще как хочу! — вырвалось у Виллема.

— Ладно, возьму тебя с собой… Представлю своим секретарем. Такого человека полезно иметь про запас — как туза в рукаве…

Ректор подмигнул, улыбнулся и от уголков его глаз разбежались морщинки.

— К тому же его господин в родстве с графом Нассау, губернатором наших бразильских колоний… И как знать, вполне может быть, принц поддержит и твоего отца в его начинаниях…

— Сударь, даже не знаю, как выразить свою вам признательность! Мне кажется, до того как я познакомился с вами, мое сердце еще не билось, кровь еще не бежала по жилам!

От этого признания веяло таким чистосердечием, что Паулюс растрогался.

— Милый мальчик, как же ты еще юн!

Затянутая в перчатку рука регента коснулась горящей щеки Виллема и медленно двинулась вниз, очерчивая контуры лица. Находившие на Паулюса приступы нежности порой проходили бесследно, а порой подстегивали его желание. На этот раз нижняя губа у него отвисла, словно чересчур тяжелый подбородок оттягивал ее к груди — это служило верным признаком пробудившегося влечения.

— До чего же чистое у тебя лицо! Я знаю, лицо — всего лишь непрочное соединение костей и плоти, на котором годы оставят безжалостный оттиск, и на твое личико скоро посягнет время, но сейчас оно — сокровище… Настоящее сокровище, и за право обладать им многие короли отказались бы от престола, не один старец пожертвовал бы своим богатством…

— Отчего бы мне тогда им не торговать?

— Замолчи, дурачок, ты сам не понимаешь, что говоришь!

Ректор раскрыл объятия, чтобы принять в них возлюбленного — так было заведено между ними с того дня, когда Паулюс утешал юношу после неудачного аукциона: отеческий, вроде бы, жест предварял их любовные игры. Оба знали, каким образом дружеские объятия перетекут в чувственные, как в конце концов сольются их губы, в каком порядке они станут друг друга раздевать. Со временем у них образовались традиции, привычки, условия, или правила свиданий. Среди последних была одежда, какую теперь носил Виллем: с немногими пуговицами, а стало быть, легко снимавшаяся, — и место встреч. Укромный альков на верхнем этаже дома Берестейна оказался для любовников удобнее не только садовой беседки, но и номера в трактире.

На этот раз, хотя все условия были соблюдены, произошло нечто странное: Виллем словно бы и не заметил распростертых объятий и зовущего рта. Или заметил, но — отверг приглашение. Мало того — даже отступил, подчеркивая свой отказ. Поведение юноши было настолько необычно, что Паулюс поначалу не поверил своим глазам, еще шире раскинул объятия, еще призывнее потянулся губами… Разумеется, безответно. Настроение у регента мгновенно испортилось:

— Чего ты вдруг испугался? Ну, иди же ко мне!

Он жадно потянулся к Виллему, лихорадочно попытался ухватить его кружевной воротник, но даже прикоснуться к любовнику не смог: тот в последний миг с легкостью вывернулся — таким движением тореро ускользает от рогов быка.

— Берегись, юный Деруик! Меня не забавляет, как некоторых, игра в кошки-мышки, я вышел из этого возраста!

Регент снова устремился к юноше со всей скоростью, на какую было способно его грузное тело, и снова его руки сомкнулись в пустоте. Эта сцена повторилась еще три или четыре раза: Паулюс бросался на Виллема, но тот избегал соприкосновения, отскочив или широко шагнув в сторону Хозяин дома совсем запыхался, после каждого набега ему приходилось останавливаться, чтобы отдышаться, опершись локтями на шаткую спинку стула. Лицо его налилось кровью, как наполняется вином бутыль, шея и виски так взмокли от пота, что можно было бы подумать — он только что вбежал в дом из-под ливня.

Наконец Паулюс понял тщетность своих усилий и, повалившись в кресло, спросил:

— Ну и чего же ты хочешь?

Деруик не сдержал улыбки. Одна загвоздка: притворство его оказалось таким действенным, а победа, соответственно, такой скорой, что ответа он придумать не успел. Потому выпалил первое, что пришло в голову:

— Хочу, чтобы у меня был секретарь!

— Что за нелепые фантазии? Зачем тебе секретарь?

— Чтобы вел мои счета и ходил на торги…

— У меня самого нет секретаря.

— А у меня пусть будет! Мессир, завтра Рождество, проявите великодушие!

Регент минутку поколебался, решая, стоит ли исполнять эту прихоть возлюбленного, попытался подсчитать, во что ему обойдется секретарь для Виллема, но желание не давало ему покоя, он бросил подсчеты, прохрипел: «Идет!» — и навалился на молодого человека со всей яростью распаленной унижением любви.

Той зимой в семье Деруик многое стало не так, как прежде. И дело даже не в том, что братья пошли работать, дело в том, что они пропадали там целыми днями и дома почти не бывали.

Дом, где еще недавно звучали мужские шаги, где, дымя трубкой, постоянно читал нотации старший и бездумно препирался со всеми подряд младший, внезапно стал казаться пустым и унылым. Тишина словно покрыла пылью все вокруг: голоса звучали приглушенно, девушки старались не зазвенеть ложечкой в чашке, не наступить на скрипучую половицу… Никому и в голову бы не пришло раздувать огонь в камине до тех пор, пока не начнут завывать мехи, — так любил развлекаться зимними вечерами Корнелис, — и даже стук игральных костей в воцарившемся здесь безмолвии казался непомерно громким.

День за днем сестры Деруик открывали для себя, сколь волнующим может быть одиночество девиц, которыми перестают руководить отец или братья. Не то чтобы они поняли, как приятно хозяйничать в доме под благодушным присмотром Фриды, у которой не хватало ни ума, ни времени следить, чем ее девочки заняты, — нет, Петра и Харриет испытывали, скорее, такое же возбуждение, какое охватывает запряженную лошадь, когда чуть отпустят поводья и ей кажется, будто она вырвалась на свободу Особенно старшая из сестер. Петра считала, что день без братьев должен быть заполнен развлечениями, она внезапно осознала: все, что Виллем до сих пор запрещал — разные вылазки, игры, встречи… — теперь и возможно, и доступно!

— Харриет, вот уже несколько недель Виллем не только на порог не пускает Эрнста Роттеваля, но даже близко к дому не разрешает ему подходить. А тебе ведь известно, какие чувства связывают меня с этим молодым человеком и насколько полная близость установилась между нами?

Последние слова, подчеркнутые выразительным движением бровей, не оставляли сомнений в том, что более тесной близости не бывает, но Харриет, не обращая внимания на похвальбу сестры, лишь подтвердила кивком: да, мол, она посвящена в тайну.

— Ну так вот — не пора ли нам принимать его здесь?