Виллем подумал, что регент шутит, и робко улыбнулся в надежде вызвать у хозяина ответную улыбку, но не тут-то было — Паулюс вел себя как преступник, решившийся на чистосердечное признание и уже не способный остановиться:
— Моя мать, мои сестры и я сам никогда ни в чем не нуждались. Золото стекалось в наши сундуки столь же легко и обильно, как разрастались кусты шиповника в нашем саду. Пяти лет от роду я верил в сочиненную наставником красивую сказку о роднике на наших землях — о роднике, из которого, словно живая вода, течет золото. Берестейны были так богаты, что могли бы без особого ущерба для себя приютить, накормить и одеть всех крестьян на два лье в округе. И тем самым оказать им истинное благодеяние, ведь работая на скудной земле, эти крестьяне так отощали, что огородное пугало показалось бы толстяком рядом с любым из них. Но никому и в голову не приходило оказывать какие бы то ни было благодеяния: между ними и нами пролегала такая пропасть, что эти люди были для нас вроде сказочных чудовищ, а увидев однажды у ворот нашего замка нищего, просунувшего между прутьями руку за милостыней, я расхохотался и стал тыкать в него пальцем, чтобы сестра посмотрела. Только не подумай, что из жестокости, нет, просто я был совершенно уверен, что этот бродяга нацепил лохмотья шутки ради — мы же сами иногда придумывали в играх что-то подобное.
Поднялся ветер, створка окна, выходившего на улицу, приоткрылась. Паулюс встал, выглянув наружу, убедился, что никто не подслушивает, затворил окно и вернулся на прежнее место — весь мокрый: то ли столько сил у него ушло на эти несколько шагов, то ли рассказ давался ему чересчур тяжело…
— Все деньги отца тратились на наши прихоти. Только представь, я, любитель бешеной скачки, каждый божий день загонял нового коня! У меня было два десятка роскошных камзолов, но любой надоедал мне мгновенно, а украшенные редчайшими перьями дорогие шляпы я то и дело терял на деревенских дорогах, оставляя их на колючках шиповника. Моей сестре Кирстен нравилось составлять коллекции: она собирала камни, ракушки, старинные монеты, мощи в елее и зародышей в собственном соку. При пополнении ее собрания диковин, ее Wunderkammer, цена значения не имела. Когда отец подарил ей горсть красной глины из Дамаска — той самой, из которой Господь вылепил Адама, — она запекла эту глину в хлебной печи. Кирстен окружала себя музыкантами и поэтами, звала их или отсылала, когда вздумается, и забавлялась тем, как покорно они уходят и приходят. Разумеется, не всем это нравилось, но если находился какой-нибудь ворчун — капеллан нашей домовой церкви или деревенский проповедник, который порицал нас за роскошь, в какой мы жили, такого бедняка в два счета приручали: чтобы заткнуть ему рот, хватало кувшинчика сидра и миски фасоли… Вот, Виллем, каков на самом деле человек, которого ты, как тебе казалось, знал и к которому, может быть, питал уважение! Как видишь, я зауряден, избалован с колыбели, отродясь не тратил сил, чтобы раздобыть себе кусок хлеба…
Деруик, почувствовав, что его прокушенной ноги призывно касается чужая нога, сморщился и отодвинулся, но Паулюс и не подумал извиниться — просто стал заигрывать со здоровой ногой. Однако надо было хоть что-то сказать в ответ…
— Сударь, вы лжете! — возмутился Виллем.
— Нет, я сказал правду. Неужели ты думаешь, что можно стать регентом и ректором латинской школы только благодаря собственным заслугам? Что можно купить восемь домов, и кареты, и лошадей на собственные сбережения?
— Конечно, можно. Наш народ на такое способен. У нас простые торговцы могут занимать самые высокие должности.
— Да, да, кое-кого из них терпят в генеральных штатах, чтобы ввести народ в заблуждение! Но можешь не сомневаться — у любого из хозяев страны и богатство давнее, и род старинный. До того как я сам стал господином Берестейном, так же звался мой отец, и его отец, и отец его отца! Мир, меняясь на поверхности, по сути остается прежним. Время принадлежит сильным, вам дают лишь попользоваться им. Наши шансы из века в век укрепляются, а вам приходится все ставить на кон в одной недолгой жизни, ну и как же вам при всем при этом возвыситься?
Виллем счел для себя делом чести пропустить выпад мимо ушей, но ему не хотелось, чтобы последнее слово осталось за регентом, и он снова перешел в наступление:
— Если это так, сударь, зачем вы мне покровительствуете? Почему хотите, чтобы я шел с вами в эту таверну за тюльпаном? Вам же проще простого купить Semper Augustus на собственные денежки, верно? Или заплатить кому-нибудь, чтобы он прикончил Хуфнагеля и забрал цветок…
— Затем, дружок, что я хочу тебе счастья, а еще потому, что отец о тебе беспокоится.
Тут господин Берестейн небрежно бросил на стол письмо с инициалами Корнелиса и сломанной печатью Пернамбуко. Виллем схватил письмо, прочел, изумился, даже всплакнул, узнав, что отец поручился за него. Паулюс все это время молчал и заговорил снова, только насладившись произведенным эффектом.
— Я предложил тебе сделку, — произнес он, — и от своих слов не отказываюсь. Если при твоем содействии мне достанется Semper Augustus, долг в десять тысяч гульденов будет списан, одновременно будут сняты все обязательства с твоего отца и не останется никаких помех союзу Петры и Элиазара… Если же этого не произойдет… Ты знаешь, что правосудие всегда на стороне богатых, ну и я сделаю все для того, чтобы оно как можно более сурово обошлось с твоей семьей. Помни: решается твоя судьба, приходи сегодня после шести в «Золотую лозу»!
Деруик, прихрамывая, поплелся к двери, но переступить порог не успел — Паулюс его окликнул:
— Мальчик! Это еще не все… Запри дверь и вернись.
Ректор откинул гульфик, спустил свои широкие короткие штаны и без всякого стыда, даже с некоторым хвастовством, выставил напоказ торчащий член — такой же, впрочем, корявый, как и все прочие части его тела. Виллем опустился на колени и приоткрыл рот…
Свернув на Крёйстраат и еще издали увидев перед своим домом скопление людей, Виллем подумал, что стряслась беда, пришпорил коня и вихрем пронесся сквозь толпу, теснящуюся у ворот.
— Яспер! Петра! — приложив руки ко рту рупором, прокричал он.
Ни брата, ни сестер нигде не было видно. Виллем спешился и, опираясь на костыль, который дал ему ректор, но все-таки слегка подволакивая ногу, пошел к дому, двери и окна которого были распахнуты настежь. По саду безо всякого стеснения бродили какие-то люди, с любопытством разглядывая и громко обсуждая перемены. Виллем раскрыл было рот, чтобы криком разогнать всю эту толпу, но тут соседи узнали молодого хозяина и с радостными восклицаниями бросились к нему. Его поздравляли, хватали за руки, хлопали по спине, однако он, услышав голос спешившего к нему через сад Яспера, высвободился из очередных объятий и кинулся навстречу брату:
— Можешь объяснить, что здесь происходит?
Младший, улыбаясь, показал наверх, Виллем поднял глаза и посмотрел на крышу — туда, куда были устремлены все взгляды. А там, на верхушке высокой трубы, вил гнездо аист, по всей видимости — молодой самец: приносил в клюве веточки ивы и орешника, терпеливо прилаживал одну к другой, старательно их переплетал. Сейчас уже у него получилось нечто вроде венка из веток размером со сковороду для каштанов, в просветах которого мелькали тонкие длинные птичьи ноги.
— Ну, аист, и что с того? — проворчал Виллем.
— Как что? Разве ты не знаешь, что говорят про аистов и про трубы, на которых они вьют гнездо?
— Должно быть, что они эти трубы загаживают? Очень досадно, наша-то совсем новенькая!
— Ой, ну ты что, братец! Всем известно, что аисты приносят счастье! И дом с гнездом на крыше ценится вдвое дороже!
Старший в раздражении сплюнул.
— Да мне-то что за дело до этого, Яспер? Наш дом не продается, а эта куча хвороста на трубе только дыму дорогу загораживает. Ладно, хватит, давай-ка объяви нашим гостям, что театр закрывается. По-моему, им слишком уж понравилось топтать у нас траву и разбрасывать гравий! Эй, убирайтесь отсюда, ну, живо!
