Эрнста Роттеваля утомила долгая речь, он попросил разрешения прилечь и получил его. Однако по лицу регента ясно было видно, что он разочарован рассказом кучера, да и Элиазар, который сердито дергал торчащие из ноздрей волоски, тоже остался недоволен. Первым высказался Берестейн-старший:

— Но ты же ничего не сказал о Semper Augustus — о цветке, который Виллему было поручено раздобыть. Говорил тебе Виллем о нем хоть что-нибудь?

— Ни словечка, — отозвался из глубины шкафа-кровати Эрнст.

Берестейн-младший наклонился к отцу, и слова, которые он стал нашептывать тому на ухо, были как капли яда:

— А может, он… оставил тюльпан… себе?

Регент с достоинством отверг это предположение, оттолкнул сына, от близости которого его передергивало, и Элиазар отыгрался на кучере: сунув голову внутрь шкафа-кровати, чтобы лучше было слышно, он неожиданно провыл на одной ноте, щелкая при этом челюстями, как насекомое жвалами:

— А я думаю, Виллем нарочно тебя ранил, потому что ты снюхался с его сестрой, и я уважаю его за этот поступок — подвернись мне случай, может, и сам поступил бы так же.

У Эрнста от этого лишенного всякого выражения вытья и от этого щелканья сердце замерло, он не произнес ни слова в ответ, просто забился в самый дальний угол.

— Пусть это ранение послужит тебе уроком! — напоследок процедил сквозь зубы Элиазар. — И впредь остерегайся приближаться к Петре ван Деруик! Шпага — не мое оружие, но из пистолета я еще ни разу не промахнулся!

Высказавшись, Берестейн-младший покинул комнату, регент вышел следом за ним. С раненым никто не попрощался. Эрнст лежал, затаив дыхание, пока не стих стук шагов.

Назавтра пришел черед рассказывать Виллему, и оказалось, что его версия полностью совпадает с версией кучера — по крайней мере в той части, которая касалась их общего приключения. Паулюса сильно встревожили следы укуса на ноге Виллема, ему почудилось, будто от ранок пахнет гниением — уж не начинается ли гангрена? — и, невиданное дело: он собственноручно сменил повязку, наложенную Фридой на лодыжку юноши, и велел тому отдыхать, добавив, что не вычтет у него из жалованья ни стёйвера.

Их разговор длился все утро, и Виллем, то и дело сбивавшийся и начинавший оправдываться, смог припомнить немало подробностей своей поездки. Отвергнув предположение о том, что нарочно проткнул шпагой Эрнста Роттеваля, он смущенно признался, что мысль о справедливости этого возмездия у него таки мелькнула — ведь допустил же это Господь! Что же до Semper Augustus, то на него, сказал Виллем, даже и взглянуть не удалось, и он понятия не имеет, кому достался цветок.

— Никому, — объявил ректор, уже знавший об этом от амстердамского собрата.

— Как же это так?

— Да проще некуда! Знаешь выражение «Auri sacra fames», мерзкая жажда золота? Так вот, наш фермер тоже ею страдает. Представь себе, этот грязный мужлан, который сморкается не иначе, как в рукав, и справляет нужду в огороде, отклонил все предложения богатых цветоводов, хотя самая меньшая сумма, как говорят, равнялась стоимости всего его имущества… Всякий раз он мотал головой, отчего едва не сваливалась его засаленная шапка, гундосил «не-е, не-е, не-е» и сплевывал прямо себе на башмаки. Говорят, покупатели подумали даже, что он нашего языка не понимает, а потом усомнились, в своем ли он уме.

— И что оказалось?

— Все он понимает, он в здравом уме и твердой памяти, просто это худший скряга из всех, какие только бывают. Рядом с ним и жадные акционеры Ост-Индской компании покажутся образцом щедрости! Какие-то ловкачи внушили ему, что у него в саду растет целое состояние, ну он и вообразил себя богачом, и заважничал. Уж поверь, он отдаст Semper Augustus только за последнюю цену, то есть тому, кто предложит столько, что все другие отступятся.

Ректор сопроводил свои слова сложным жестом — он словно бы начертил воображаемым мелком три линии и круг. Знак напомнил Виллему тот, который рисуют на тюльпанных аукционах.

— Как? Он выставит свой цветок на торги?

— Сегодня же ночью!

— Но ведь луковицы продают летом. А он сегодня — ведь вчера я видел цветок! — выкопает… или уже выкопал свой? Так рано…

— Что ж поделаешь: уж в этом-то случае покупатели точно не отдадут деньги за клочок бумаги. Любой захочет увидеть луковицу, потрогать ее. Да, в конце концов, что тут такого… не он первый поторопит природу!

— Аукцион… — задумчиво проговорил Виллем. — Ну и свалка же там будет!

— Всему городу известно о торгах, и все тюльпанщики к ним готовятся! Пока мы с тобой тут языки чешем, наши собратья жмут друг другу руки, чокаются, пьют за успех своих темных сговоров… Загляни сейчас в заднюю комнату любой харлемской таверны — и ты увидишь шесть или семь торговцев тюльпанами из «Белой аквилегии» или «Боевого льва», собравшихся, чтобы обсудить, какой может быть у них, всех вместе, самая высокая цена за эту диковину. И только время напрасно теряют, потому что Semper Augustus — и это совершенно точно! — не достанется никому из них, его получит единственный дворянин, у которого достаточно денег, чтобы купить тюльпан в одиночку, то есть — я сам.

Паулюс ван Берестейн положил на грудь растопыренную пятерню, и на фоне камзола она показалась Виллему звездой, сияющей на черном небосклоне.

— Ну, что же ты молчишь? — спросил регент, видя, что ученик замечтался.

— Сударь, вам хочется получить Semper Augustus — и я молю Небеса о том, чтобы желание ваше исполнилось.

— Ты будешь со мной?

— О чем вы?

— Будешь ли ты рядом со мной в этой битве? Предупреждаю: бой предстоит нешуточный, не на жизнь, а на смерть, возможны любые удары. Но не все ли равно при такой высокой ставке: цветка-то ни в одном саду не найдешь, ни в одной вазе не увидишь!

Деруик слушал, но при этом все время невольно поглядывал на одежду Паулюса, почему-то привлекавшую сейчас его внимание. Стоило широкому телу регента чуть повернуться, рассыпанные по бархату мелкие бусины вспыхивали искорками, и Виллему чудилось, будто у него перед глазами раскрыли ларец с драгоценной добычей. Развлечения ради он попробовал, прикидывая цену каждого камешка, подсчитать стоимость камзола.

— Виллем! Проснись! О чем ты думаешь?

— Тысяча извинений, сударь!

— Еще раз спрашиваю: идешь ты со мной в «Золотую лозу» или нет?

— Значит, торги состоятся там?

— Там, там, только — молчок! Многие тюльпанщики об этом не знают, а нам того и надо, чтобы соперников было поменьше.

— Но как же… Элиазар…

— К черту Элиазара! — вспылил регент. — Зачем все время напоминать о нем? Я выбрал для этого дела тебя, а почему — никого не касается. Так хочешь ты пойти со мной, говори уже наконец!

— Я не знаю, что…

— А что еще тебе надо знать? — уцепился за последнее слово Паулюс.

— Вы говорите, что Semper Augustus — самый вожделенный цветок в Соединенных провинциях, и я охотно вам верю. Еще вы говорите, что владелец не захотел отдать его ни за какие деньги, что он отказался от самых щедрых предложений. Ну и как же я, у которого нет ни гроша за душой и которому, дай-то Бог, удалось бы выплатить долг, продав все свое имущество, как я-то могу вам помочь?

Паулюс, слегка отклонившись, оказался в тени, мерцающий его камзол погас, зато выдвинулись вперед и осветились, словно подставки для дров, когда к ним подкатится горящее полено, огромные кулаки регента.

— Ты меня разочаровал, Виллем.

Этот приговор из четырех слов надолго застрянет в памяти юноши, но что-то надо было делать прямо сейчас, и, не зная, как держаться под неодобрительным взглядом хозяина, он не нашел ничего лучше, чем поскрести забинтованную лодыжку.

— Я говорил тебе, кем был мой отец? — неожиданно спросил Паулюс.

— Да, сударь, ваш отец был медником.

— Нет, не был, это я тебе соврал. На самом деле мой отец был нотариусом, бургомистром Мидделбурга и одним из семнадцати управляющих Ост-Индской компанией. Он был первым человеком в Зеландии, человеком с большими деньгами и несчетным имуществом. Мой папенька, как говорится, мир на пальце вертел, как хотел!