— Сынок, ты видишь, я права, — прошептала Клеменция, когда пришла в себя. — Это гарпия, мегера, ламия, нагиня, сладкоголосая сирена, мечтающая погубить тебя! Ты сам это слышал… она мне угрожала!

— Успокойся, мама. Она совсем другое в виду имела…

— Нет! Я поняла ее. Она хочет сказать, что ей известны мои тайны…

Ну и пускай! Это меня не остановит, Марсий! Она уже погубила многих, она довела до инфаркта своего несчастного отца и продолжает мучить его… но ты ей не достанешься!

— Несправедливые слова обо мне и моем отце останутся на вашей совести, княгиня. Что же до Марсия, то он хороший сын. И, как хороший сын, он скажет матери правду. Скажи ей, Марс, про нашего ребенка.

Клеменция выкатила глаза и простонала:

— Ребенка?..

— София носит от меня ребенка, — произнес Марсий. — Через пять месяцев она родит. Я не могу жить без нее, мама. Тебе придется с этим смириться. Иначе…

Я представила, что творится в голове Клеменции. От первой жены Марсий имел дочь Ренату, и Клеменция, в душе смирившаяся с тем, что у него больше не будет детей, воспитывала внучку как единственную наследницу рода Милиссинов (дочь Эстеллы Доротея, как известно, носила фамилию отца, Марцеллина). Но дело было не в наследстве Милиссинов, точнее, не только в наследстве: наш будущий ребенок по закону не мог претендовать на него. Дитя вне брака — всегда позор для княжеской семьи, а у потомков Милиссы Фортунаты — в особенности. Сообщив Клеменции о том, что вынашиваю внебрачного ребенка Марса, я вызвала на себя максимум материнской ненависти к «коварной совратительнице»; само собой, Фурия не могла допустить и мысли, что ее сын в действительности жаждал — и жаждет! — иметь от меня ребенка; она полагает, что я околдовала Марсия…

Как вскоре стало ясно, я переоценила Клеменцию. Она вовсе не желала воспринимать правду. «Это ложь! — повторяла она. — Никакого ребенка нет и в помине!».

— Ребенок существует, — сказала я, — и тому имеются веские доказательства, понятные каждой женщине. Когда мое положение станет заметным, мы с Марсом объявим о нашей помолвке.

— У тебя есть муж Юний Лонгин! — в растерянности выкрикнула Клеменция.

— Благодарю вас, мама, что напомнили, теперь я, без сомнения, дам ему согласие на развод, — улыбнулась я.

Лицо Фурии было поистине страшным в те мгновения, я подумала, что, возможно, чуть переиграла: случись с матерью какая неприятность, Марс будет обвинять в этом меня…

— Если ты это сделаешь, я тебя уничтожу! — прошипела Фурия.

— Ты много на себя берешь, мама, — заявил Марсий. — По-твоему, София с мужем развестись не может без твоего согласия?!

Клеменция встала и схватила сына за руку.

— Пойдем отсюда, Марсий! Я обо всем уже договорилась… сенатская комиссия не станет обвинять тебя.

Мой Марсий отстранился и произнес с горькой усмешкой:

— Ты обо всем договорилась, мама? Я не ослышался?! И, стало быть, Корнелий Марцеллин пообещал тебе простить меня? Скажи мне, мама, что он еще тебе пообещал взамен двух слов из моих уст: «София Юстина»! Он сделает меня военным министром?

— Да, да! — вырвалось у Клеменции.

Она запнулась, но было уже поздно. Наивная старушка! Без малого сорок лет заседает в Сенате — и ничему не научилась… Марс стал мрачнее штормовой тучи.

— Уходи, мама, — голосом, в котором звучала кованая сталь в тисках обиды, выговорил он. — Я и не думал, что моя гордая мать когда-нибудь предложит мне продать мою любовь за щедрую подачку из рук презренного Корнелия! Уходи! Я остаюсь с Софией. И запомни, мама: все, что ты сделаешь против нее, ты сделаешь против меня! Еще подумай, прежде чем идти на нас войной. Войны мы не хотим, но если хочешь ты, то ты войну получишь!

— Hic abdera… [5]— в отчаянии простонала Фурия и, обратившись ко мне горящим ненавидящим взглядом, изрекла: — Я этого так не оставлю, нет! Ты не обманешь всех, не околдуешь, не испугаешь! Тебя остановлю я. И если будет нужно, я упаду к ногам Божественного Виктора, и он… он снизойдет к моей мольбе!

Я собралась ответить ей, но Клеменция не стала меня слушать. Она ушла, громко хлопнув дверью…

— Ты счастливый, — сказала я Марсу, — и у тебя замечательная мать. Она готова ради сына схватиться с дьяволом самим! Или с дьяволицей. Со всеми горгонами сразу и даже с самой Гекатой.

— Смеешься? А она не смеялась! Я знаю свою мать. Она способна…

— И мне известно, милый, на что она способна. В том состоянии, в каком она ушла от нас, она способна только совершать ошибки! Уверена, наш хитроумный родственник Корнелий еще не раз будет жалеть, что с матушкой твоей связался. Горячностью она ему смешает карты!

Он нахмурил брови.

— Ты не должна была так поступать, София. Та женщина, которую мы выгнали отсюда, — мать моя, а не очередная фишка в твоей игре за власть!

— Если бы она не была твоей матерью, Марс… А что, по-твоему, я должна была сказать ей?! Если она не верит в нашу любовь, разве может она поверить в то, что, отправляя любимого в ссылку, я спасаю его от худшей кары?! Ничего не добьешься, мигая слепому и шепча глухому…

Разве дойдет до нее, если я скажу, что бессмысленно мне виниться перед комиссией Корнелия по поводу Варга, да, бессмысленно, ибо мой дядя в любом случае поставил себе целью растоптать тебя, Марс, за одну лишь твою любовь ко мне! Разве поймет она, что лучший способ увести от тебя месть Корнелия — это позволить тебе исчезнуть, пока страсти не успокоятся?! Увы, мой бог, Клеменция Милиссина это не поймет! Как она может понять такое, если даже наш будущий ребенок для нее не плод любви, а следствие роковой слабости мужчины перед «коварной совратительницей»?! Если уж она слепа настолько, что поверила, будто мой дядя с великой радостью готовится вручить тебе ключи от Палат Симплициссимуса! [6]А впрочем, он взаправду мог ей это посулить — чтобы потом тебя подставить и с позором выгнать!

— Что меня больше всего давит в этом деле, так это то, что мама не посовестилась войти в сделку с Сатаной и выступить против нас. Но я ее люблю, София, она была не только мамой мне, но и отцом; отца-то я совсем не помню!

— Не говори «была», любимый. Она ни слова не сказала против тебя.

Ты сын ее, был, есть и будешь. Тебе нужно немедленно уехать, как мы договорились…

Марс посмотрел на меня удивленным взглядом и сказал:

— Если я сейчас уеду в ссылку, она накинется на тебя. А тебе и без нее проблем хватает.

— Верно, — улыбнулась я, — нынче у меня проблем так много, что Клеменция не сможет создать мне новые!

Он покачал головой, а затем внезапно сжал меня в своих объятиях…

— Я обожаю вас, — прошептал он мне на ухо, — тебя, моя Психея, и его!

— Не зарекайся, мой Эрот, — игриво заметила я, — там может быть и она!

Марс проговорил, кивнув на мой живот:

— Если это «она», я тоже счастлив. Пусть она будет такой, как ты.

Боги наградили меня самой удивительной женщиной на свете, и я пою тебе, моя богиня: «Tu mihi sola places, nec jam te praeter in urbe Formosa est oculis nulla puella meis»… [7]Я подарила Марсу поцелуй и заметила:

— Вот так воинственный бог — не Марс, а Мусагет, коль скоро у тебя на памяти «Элегии» Тибулла! Ну, не предполагала…

— Всегда подозревал, что ты меня недооцениваешь, — рассмеялся он и продолжил: — «Tu mihi curarum requies, tu nocte vel atra Lumen, et in solis tu mihi turba locis»… [8]Если бы на твоем месте был кто другой, я бы присоветовал ему выкинуть белый флаг. Но на твоем месте — ты, и я — с тобой, всегда и всюду! Поэтому я говорю тебе: не отступай, борись, сражайся, и скоро победишь всех недругов коварных!

— Мы победим, — поправила я Марса, — в твоей любви моя победа!..

Незадолго до полуночи Марс меня покинул и поторопился в Эсквилинский аэропорт, чтобы успеть на ночной рейс аэросферы в столицу Сиренаики. Если ничего не случится в пути, еще до наступления нового дня он прибудет в Джоку, и сенатской комиссии останется только хлопать глазами и скрежетать зубами в бессильной ярости; дядя слишком умен, чтобы настаивать на отмене декрета и возвращении Марсия в столицу. В отличии от матери моего возлюбленного, дядя Марцеллин умеет с достоинством принимать поражения; этого у него не отнимешь. Я думаю, завтрашний день дядя потратит, успокаивая чрезмерный воинственный пыл Клеменции Милиссины.