Его искали, но не могли найти.

В смущенных чувствах София провела и весь следующий день, пятнадцатого января. Она много раз порывалась разыскать Корнелия, чтобы договориться с ним, но всякий раз усилием воли останавливала себя, повторяя: «Он должен придти ко мне первым!».

Она опять рисковала, то есть оставалась той Софией, которую он боготворил и которой недавно спас жизнь.

Три дня продержав ее в невероятном нервном напряжении, на четвертый он явился к ней сам — ранним утром, когда она, гордая, но обессиленная, спала в объятиях какого-то мужчины, чье имя ни для нас, ни для нее не имеет ни малейшего значения.

— …Я ждала вас, дядя, и я рада вам. Как заметил однажды Еврипид, «поздно ты приходишь, но я хвалю тебя и за это».

— Мне стоило придти лишь для того, чтобы услышать похвалу от единственной на свете женщины, чьи слова всегда больше, чем просто слова.

— Да-да… Я размышляла, куда бы пойти моему несчастному дядюшке? Кто поймет его лучше, чем любимая племянница? Я и вправду очень сочувствую вам, дядя. Все предают вас. Сначала зять, потом шурин, за ним дочь, и наконец, соратники… Кто бы мог подумать, что Кимон Интелик призовет своих крикунов голосовать против вас?! Вы столько сделали для него, для сына, для всей фракции. Вот она, плебейская благодарность! Вам будет урок, дражайший дядюшка: не водитесь с плебеями! Иное дело мы, потомки Фортуната…

— Признаться вам, София?

— Признайтесь, дядя, я заинтригована, вся трепещу от ожидания!

— Я ненавижу вас. Вы не женщина. Вы самое злобное, мстительное и алчное создание на свете. В сравнении с вами Медуза Горгона — эталон участия и добродетели.

— Тогда почему вы до сих пор не обратились в камень? Хотя, признаться, лицом вы мне уже напоминаете обточенный ветрами гранитный обелиск. Ага, наверное, вы начинаете превращаться сверху.

— Я не договорил. Дослушайте меня. Однажды я сказал себе, глядя на вас, София: odero si potero; si non, invitus amabo… [114]

— Вы плагиатор, дядя, ко всем прочим вашим совершенствам: это сказал Овидий Назон, а не вы.

— Пусть так! Я не силен в любовной лирике. Я просто вас люблю, София, такой, какая вы есть. Я пытался ненавидеть вас, и у меня получалось, однако пылкая любовь всегда брала свое. Вы завораживаете меня, как Клеопатра Цезаря. Полагаю, если бы у вас не было компромата на юного Интелика, вы бы выдумали что-нибудь другое. Вы неистощимы на выдумки. В какой недобрый день пришла мне в голову идея дорогу вашу заступить?! Сейчас я понимаю, что у меня с самого начала не было против вас ни малейшего шанса. А как я был самонадеян!

— Мягко стелете, дражайший дядюшка. С чего вы взяли, что я охотлива до лести?

— Я вам не льщу, дражайшая Софи, — я вам соболезную!

— Извольте объясниться, милый дядя. Вы снова меня заинтриговали.

Как это у вас получается?

— А соболезную я вам по той простой причине, что вы сражаетесь против иллюзии.

— Против иллюзии?

— Вот именно, любовь моя. Ибо человек, который алчет сделать вас счастливой, единственно по вашей непонятной прихоти принужден разыгрывать обидную роль вашего смертельного врага!

— Ах, значит, по прихоти моей вы утопили моего несчастного отца?!

— Ваш отец был обречен, дражайшая Софи. Старому Эгиоху недоставало вашей силы духа. Я поступил предельно благородно, посодействовав его скорейшему сошествию с Олимпа. И наконец, кто-то же должен был держать ответ за ваши прегрешения! Нам, родителям, Божественный Промысел определил нести ответ перед богами за проступки детей…

— Ваш неподражаемый цинизм всегда забавлял меня, дядюшка.

«Нам, родителям, назначено нести ответ за проступки детей», — и это говорите вы, вы, ради власти отрекшийся от собственной дочери только потому, что она предпочла вашей назойливой опеке союз с любимым мужчиной, с мятежным варваром!

— С меня какой спрос, милая? Я не пытаюсь скрыть существо своей натуры: я негодяй, и вам это известно. Другой вопрос меня интересует: намного ли вы лучше?

— Я лучше вас, дражайший дядя. Я не предам того, кого люблю.

— Охотно верю, милая Софи. Вы власть не предадите, это точно!

— Дядя, я полагаю, вы ко мне явились на рассвете не для того, чтобы заявлять оскорбления. Будьте любезны, переходите к делу!

— Где ваше чувство юмора, моя воплощенная Афродита? Ну так и быть, к делу, так к делу… Что нужно сделать для того, чтобы вы перестали шантажировать Интелика и позволили мне занять кресло первого министра?

— Перевернуть мир. У Архимеда не вышло, и у вас не выйдет, дядя, даже не беритесь.

— Я так и думал… Значит, все решено?

— Увы и ах!

— И что же будет дальше?

— Вы это спрашиваете у меня?

— У вас, in concreto [115], у той, которая прячет в своих очаровательных пальчиках ключи от тронного зала.

— Боги определят достойного.

— Вы хотели сказать: достойную.

— Да, верно.

— Я обожаю смотреть на вас, когда вы блефуете, — вы становитесь невероятно соблазнительной!

— Я не блефую, и скоро вы это поймете, дядя.

— Не утруждайтесь, милая. У меня, знаете ли, чутье на правду… А ну как если мне удастся убедить Кимона Интелика отвергнуть ваш шантаж?

Неужели вы передадите улики, которые я имел несчастье вам подарить, святым хранителям Истинной Веры? Нет, нет, вы так не поступите, вы — не я, вы благородны, как оно и подобает достойной дочери Юстинов! Я не прав?

— Вы правы, дядя, в том, что у вас нет против меня ни малейших шансов. Я одержу победу, хотя бы целый мир против меня восстанет!

— Браво, браво, брависсимо! Даже если у вас не осталось других аргументов, этот побивает все мои сомнения. Но вы кое о чем забываете в своих расчетах, достойнейшая дочь Юстинов.

— И о чем же?

— Ваш любящий дядюшка может заблокировать вас, как вы заблокировали его.

— Вздор! Народные избранники проголосуют за меня.

— А сенаторы?

— И они тоже. Особенно когда убедятся, что вы непроходная фигура.

— Милейшая Софи, я понимаю в политике не хуже вас, и вам это известно. Вы скорее пройдете через Пирифлегетон, нежели через Сенат, хотя бы по одной естественной причине: вы слишком молоды, душечка моя; во всяком случае, так полагают их высокопреосвященства. Наши старые законы, увы, писаны не для таких замечательных созданий, как вы, о дражайшая!

— Не сомневайтесь, я решу и эту проблему.

— Не буду сомневаться, если вы соблаговолите прибегнуть к моей помощи.

— Вы данаец, дар приносящий. Я вас, дядя, боюсь.

— Дражайшая племянница, не тратьте время, набивая себе цену. В моих глазах вы уже бесценны!

— Ну хорошо, так что же будет в вашем троянском коне, хитроумнейший Улисс?

— Мы обратимся к Его Божественному Величеству с нижайшей просьбой издать для вас, Софи, исключающий эдикт.

— Надо же, я так и знала, что вы это скажете… «Мы» — это кто?

— Мы, члены Высокородного Сената. Три четверти Сената, как требует того закон. Медея разве не сказала вам об этом? Ох, хитрая она бестия, эта ваша законница Медея! Не представляю, как вы с ней управлялись…

— Ах, дядя, оставьте в покое мою Медею! Она столь стремительно унеслась в свое новое царство, что, надо полагать, и тут не обошлось без вашей указующей руки. Вернемся к вашим… к нашим коллегам сенаторам.

Они упрямы, каждый мнит себя Катоном и не желает уступать! Мне не собрать трех четвертей.

— Вам — ни за что. Нам с вами, вам и мне! Улавливаете разницу?

— Да…

— Итак, как только Божественный Виктор разрешит вам участвовать в выборах первого министра, Сенат предложит народным представителям вашу кандидатуру, ну а затем вернутся в дело ваши улики против молодого Интелика… и вы — первый министр! Не правда ли, как просто и красиво?