— В Гелиополь? — удивленно переспросила Медея. — Но что мне делать там, в Гелиополе?!

— В Гелиополе, как тебе известно, правит князь Лициний Гонорин.

Ему недавно исполнилось семьдесят два года; из них последние двадцать девять лет он на посту архонта Илифии. Ты только вдумайся, Медея, — я еще не родилась, а этот князь уже управлял «золотой провинцией»! Может быть, довольно? Три месяца тому назад, когда отец лежал с инфарктом и я замещала его, мне довелось побывать в Гелиополе и пообщаться с Лицинием Гонорином. О-о-о, ты бы видела этот маразм! Неудивительно, что местные аристократы недолюбливают нас — мы сами вызываем их презрение, доколе позволяем выжившему из ума ретрограду управлять важнейшей провинцией Империи. Лициний Гонорин — всеобщее посмешище! И он не хочет добровольно уходить в отставку, так как считает себя другом нашей семьи. А мне неважно, чей он друг! Мне важно, чтобы во дворце архонта был умный и надежный человек, который бы поднял провинцию, сам подружился с отверженными нобилями и подружил с ними меня. Ты поняла, подруга?

— Да, разумеется, — кивнула Медея. — Мне надлежит собрать досье на нашего архонта, с тем чтобы ты смогла его свалить.

София с интересом посмотрела на подругу и улыбнулась своей неподражаемой таинственной улыбкой, которая всегда смущала людей, хорошо Софию знавших. Вот и теперь Медея затаила дыхание…

— Я что-нибудь не то сказала? — осторожно спросила она.

В ответ София извлекла из своего рабочего стола папку, в какой обычно держат документы, и произнесла:

— Немного, но достаточно. Нет, подруга, досье на старого Лициния мне не нужно. А что мне нужно, я тебе уже сказала. Вернее, кто.

В это мгновение Медея внезапно догадалась, чего ждет от нее подруга. Сердце подпрыгнуло в груди, Медею Тамину бросило в жар и дрожь, глаза сами собой закрылись, всего лишь на одно короткое мгновение, но сердце… сердце не желало умерять свой исступленный танец, и ужас в душе Медеи сражался с торжеством. Ужас был как при падении в бездну, а торжество возникло потому, что в честолюбивых упованиях своих Медея всегда стремилась в эту бездну, не в эту, может быть, так в равную по глубине… Затем явилось недоверие — слишком невероятной казалась разуму догадка, — и с волнением в голосе Медея молвила:

— Я не желаю понимать тебя, София.

Наслаждаясь впечатлением, которое ее слова производили на подругу, София раздельно проговорила:

— Ну что ж, тогда скажу открытым текстом: на днях Божественный Виктор утвердит тебя, Медея Тамина, архонтессой Илифии. Конечно, если ты согласна.

— Нет, это невозможно!.. — простонала Медея.

В попытке найти оправдание своим нечаянным словам она бросила взгляд на две звездочки на рукаве своего платья: сколь крохотными ей они теперь казались!

София перехватила взгляд подруги и рассмеялась.

— Напрасно ты надела это платье, Медея. Оно порядком устарело.

Вот, полюбуйся. Тебе это должно понравиться.

Стараясь унять дрожь, Медея приняла из рук Софии бумагу. Это оказалась копия императорского эдикта о присвоении очередных гражданских и военных чинов, а также священнических санов; подобные эдикты издаются ежегодно, в один из дней Фортуналий. В списке утвержденных в чине претора Медея Тамина нашла себя.

— Однако я бы на твоем месте не стала добавлять третью звезду на это старое платье, — с иронией произнесла София. — В нем ты не смотришься. Гораздо лучше ты будешь выглядеть в генеральском мундире с одной большой звездой.

Сердце колотилось неистово, точно пыталось выпрыгнуть из груди.

Голос Софии Медея слышала словно во сне, но, при всем при том, смысл сказанного подругой долетал до ее сознания. «Я получу чин прокуратора», — поняла она. Перед глазами вдруг ясно проявился образ отца, Квинтия Тамина. Отец никогда в нее не верил. Вернее, верил, потому и добился разрешение на поездку дочери в столицу, для сдачи экзаменов в Императорский Университет. «Дерзай, — говорил ей на прощание Квинтий Тамин, — и моли богов послать тебе удачу в этом городе коррупции, обмана и разврата!». Так говорил он, но сам на удачу Медеи не очень надеялся.

Когда она поступила в Университет, отец написал ей: «Хочешь достичь чего-то в жизни — работай днем и ночью, думай много, говори мало, пиши еще меньше; кто знает, вдруг боги смилостивятся, и к тридцати годам тебе удастся стать магистром».

Медея вспомнила то письмо и невольно улыбнулась. Чин магистра достался ей в двадцать пять лет, чин доктора — еще через два года, после триумфального завершения процесса над Ульпинами; в форменный калазирис мандатора облачилась она всего четыре месяца тому назад, когда возглавила разведшколу «Везувий». Отцу об этом назначении написать она не могла, зато выслала свою фотографию в новом мундире. «Когда отец увидит меня со звездой прокуратора, он лишится дара речи; просить богов об этом у него и в мыслях не было!», — подумала Медея.

Журчащий голос Софии ворвался в ее воспоминания:

— Ты улыбаешься, а это значит, ты согласна.

Образ Квинтия Тамина, лишившегося дара речи, растаял в сознании Медеи, и коварный страх вновь совершил попытку овладеть ее существом.

Медея представила, что будет означать для нее наместничество в огромной, богатой, но и невероятно трудной провинции, уснувшей за три десятилетия непрерывного правления князя Лициния, — и поняла, что этот груз не по ее плечам.

— Но я же не могу! — вся в смятении и страхе, воскликнула она.

София усмехнулась.

— Не можешь почему? Ты молода? Неопытна? Ну да, конечно, сейчас ты скажешь, что никогда не управляла даже сотней человек, а тут сразу семь миллионов! И что с того? По-твоему, геронтократ Лициний Гонорин больше тебя достоин править «золотой провинцией»?!

— Он родовитый князь, потомок Фортуната и мудрой Береники, а я обычная патриса…

— И что с того? — повторила София. — Закон даже плебеям не воспрещает занимать высокие посты — тебе ли этого не знать, нашей прославленной законнице? Другое дело, что мы, патрисы, никогда не подпустим низкорожденных к рычагам реальной власти. Но речь не о них. Я все продумала, Медея. Решено: ты станешь архонтессой Илифии.

Странные чувства испытывала Медея, внимая Софии. Страх не исчез, нет, он бушевал с прежней силой, но, кроме страха, появлялось наслаждение и предвкушение настоящей власти. Все, что было прежде, настоящей властью не являлось. Быть прокурором в священном суде и даже судьей — разве это власть? Власть над жизнью одного — не власть. То лишь искушающее дуновение власти; в мгновения, когда на лицах подсудимых проявлялся ужас, Медея-прокурор ощущала это дуновение; оно приятно ласкало душу, но и только. И власть над мастодонтами разведки в одной отдельно взятой школе — какая это власть?! Однажды, еще в Университете, София бросила реплику: «Власть начинается тогда, когда ты не знаешь в лицо девятьсот девяносто девять из тысячи подвластных тебе, а они мечтают обратить на себя твое внимание». Медея запомнила эту мысль. Умные мысли откладывались в ее памяти навсегда; подруге можно было верить: наследница династии Юстинов не понаслышке знает, что такое власть!

«Большие города, огромные порты, богатые корпорации, легионеры и милисы, князья и иереи, десятки тысяч аристократов, сотни тысяч магнатов и негоциантов, миллионы плебеев… и тьма рабов со всех концов великой Ойкумены! И я над всем над этим… в огромном сказочном дворце, что возвышается у океана! Я — архонтесса Илифии! Вот она, власть, — проносилось в мозгу Медеи, — семь миллионов, которые будут мечтать обратить на себя мое внимание! О, Господи… А как отец мной возгордится!».

— Это будет очень сильный шаг: замена выжившего из ума князя-геронтократа на молодую, красивую, талантливую представительницу «золотой молодежи», — говорила между тем София. — Так все поймут, что времена ленивых старцев отступают. Меня поддержат молодые, такие, как ты и Марсий. Они поймут, что власть для них открыта и что они нужны имперскому правительству. Если смогла сделать блестящую карьеру ты — смогут и они. Они нужны мне, Медея! О, если бы ты знала, как утомляют меня лица в морщинах; повсюду эти лица! Эти чиновники-геронтократы… они совсем не думают о государстве, о Священной Вере; все их помыслы направлены на то, чтобы как можно дольше продержаться на теплом месте и передать его такому же ущербному потомству. Они — сплошная серая стена, которую нам надлежит разрушить, дабы талантливая поросль прорасти сумела. Не сделаем мы — сделают без нас. Ты понимаешь?