Непосредственного участия в битве герцог Крун не принимал, это я ему категорически запретила, но руководил войсками с близлежащего холма. Первая победа — в сложившихся обстоятельствах я бы не стала называть ее "пирровой" — вдохновила его, и герцог объявил, что завтра утром, то есть уже сегодня, тридцатого апреля, он возьмет Эльсинор штурмом.

Боги рассудили иначе…

На обратном пути в Нарбонну с ним случился удар. По словам очевидцев, внезапно герцог побледнел, согнулся в седле, стал судорожно глотать ртом воздух, затем вырвал, забился в корчах и практически сразу же свалился с лошади. Врачей рядом не было, поскольку этот упрямый варвар не пожелал, чтобы на схватку с сыном его сопровождали аморийские миссионеры. Какой-то галльский лекарь оказал герцогу первую помощь. Круна доставили в Нарбонну на носилках. И тут уже взялись за дело настоящие врачи.

По их словам, тот вечерний удар был самым тяжелым за все время болезни. Они определили вздутие живота, обильный пот, высокую температуру. Герцога постоянно рвало, и рвота напоминала кофейную гущу, равно как и испражнения. Наши врачи давали ему висмут и другие обычные лекарства, но это почти не помогло. К радикальным мерам тогда не стали прибегать. В конце концов герцог заснул, а посол Луций Руфин, вняв совету врачей, отправился на линкор "Уаджет" и по видиконовой связи передал для меня экстренную депешу.

Ни посол, ни я не предполагали, насколько все серьезно. А врачи, если и предполагали, — что они могли изменить в тех условиях, в той варварской стране, где всякий, даже друг Империи, относился к ним с опаской и предубеждением?..

Ночью приступ повторился. Врачи не отходили от постели герцога. Вместо того чтобы отдавать все силы на спасение больного, им приходилось заботиться о конспирации. За стенами палаты, в крепости и в городе, обретались тысячи свирепых варваров, для которых герцог Крун был важным символом и единственным связующим звеном. Все уже знали об ударе. Обстановка была нервозной, но Кримхильде, барону Фальдру и другим советникам герцога удалось совершить невозможное и несколько успокоить страсти. Они подтвердили приказ государя о завтрашнем походе и клятвенно заверили, что герцог справился с болезнью и нынче ночью просто спит.

На самом деле он не спал.

К утру моему другу стало лучше. На рассвете он сам поднялся с ложа, оделся и вышел на балкон донжона. Все, кто его видел, приветствовали мужественного государя радостными криками. Герцог сказал, что поход начнется в десять и что он лично поход этот возглавит. Наши врачи, услыхав такое, пришли в ужас. По их словам, уже в тот рассветный час герцог едва переставлял ноги, и остается лишь дивиться могучей воле этого человека…

И вскоре, в семь утра — моя аэросфера в это время подлетала к линкору "Уаджет" — у герцога случился второй удар. На этот раз он потерял сознание. Обморок был настолько глубоким, что врачам удалось привести моего друга в чувство лишь полчаса спустя.

…Я увидела его и ужаснулась. Когда от рака крови погибал мой сводный брат Овидий, и я, девочка, смотрела на брата, мне не было так страшно, как теперь, когда на моих глазах уходил из жизни этот, в сущности, чужой мне человек. А то, что герцог умирал, мне стало ясно и без подсказки врачей.

В то жуткое мгновение я не смогла быть сильной. Увидев герцога, я стыдно разрыдалась, и он — он, умирающий! — стал успокаивать меня. Он говорил, что боль пройдет, что все течет по плану, что мы побеждаем и что в десять он лично поведет войска в последний бой с мятежным сыном… Он говорил опять, какая я хорошая и умная, какой я верный друг, как благодарен он спасительнице галлов, то есть мне, и многое еще он говорил… Пока я не нашла в себе силы и не оставила его врачам.

Он забылся тревожным сном, а я учинила эскулапам строгий допрос. Увы, мне не в чем было упрекнуть их! Разве что в том, что они мне прежде обещали по меньшей мере месяц его жизни. Но врачи — не боги.

Вот, вкратце, их резюме. У герцога случилась перфорация, иначе прободение, желудка. Худший финал язвенной болезни! Содержимое желудка исторглось в брюшную полость, началось внутреннее кровотечение и воспаление брюшины.

Я спросила, остался ли еще шанс спасти больного. Может быть, ответили врачи. Для этого необходимо немедля погрузить герцога в анабиоз и в таком состоянии отвезти в Темисию или в Киферополь на операцию, причем от заморозки до разморозки должно пройти не более восьми часов. Я обрадовалась: у меня была аэросфера, которую я предусмотрительно задержала до выяснения ситуации; из Нарбонны до Темисии семь часов полета, а Киферополь еще ближе. Мы успеем!

Наверное, в тот момент во мне уснул политик. А когда проснулся, я тотчас поняла, что это невозможно. Во-первых, сам больной не согласится. Для варвара анабиоз — та же смерть. И он захочет умереть в своей Нарбонне, а не в нашем Киферополе; он это мне сказал однажды. Пока мы будем переубеждать его, он умрет. Конечно, мне достало бы власти увезти герцога насильно, не растрачивая драгоценное время на уговоры, но…

Но я представила, как это будет выглядеть в глазах его народа: "Злые амореи тайно увозят государя нашего накануне решающей битвы!". Мятежники не могут и мечтать о таком подарке. После этого их победа станет делом времени. Это во-вторых.

И главное: по мнению врачей, счастливый результат операции относится к летальному как один к десяти. То есть десять шансов против одного, что, погубив дело герцога, его мы не спасем…

Мне вновь пришлось стать сильной. Я размышляла, как нам пережить кончину герцога с наименьшими потерями. О том, как я сама переживу смерть друга, которого я полюбила всей душой, мне думать было некогда; отныне я одна была в ответе за его страну, за дело, которому он отдал жизнь.

Троих курьеров я отправила на линкор за подмогой. Мне нужна была центурия морской пехоты, никак не меньше. Больше — тоже опасно, это вызовет у галлов подозрения. Я надеялась, что центурия настоящих имперских легионеров составит нам надежную защиту от тысяч диких варваров. Нам — это мне, моим людям, Кримхильде и всем, кто останется нам верен после смерти Круна.

И снова жестокий удар Нецесситаты! Мои курьеры не добрались до берега. Мятежники двоих убили, а третьего курьера взяли в плен. Все это я узнала позже.

Ближе к десяти напряжение стало нарастать. Командиры отрядов пытались пробиться к герцогу, но стража их не пропускала. Это еще более усиливало подозрения. Нужно было что-то предпринять. Я встретилась с бароном Фальдром и от имени имперского правительства поручила ему возглавить военный поход, так как герцог болен. Фальдр выслушал приказ, отдал мне честь, вышел — и я успокоилась.

Как выяснится вскоре, я поступила самонадеянно.

Врачи меня позвали к герцогу. Рядом была Кримхильда; ее он вызвал прежде. Слезы опять застлали мне глаза, и я ничего не могла с собой поделать…

Он бормотал какие-то слова… я их не слышала. Жизнь уходила из него, он уже не мог пошевелить ни рукой, ни даже пальцем. Лишь глаза молили меня… и я нагнулась к нему. В нос мне ударил зловонный запах изо рта его… ведь он же много рвал. Меня саму тошнило, но я себя переборола и выдавила ободряющую улыбку.

— Все будет хорошо, мой друг, — сказала я.

Ну что еще ему могла сказать?!

Он просипел мне в ухо, я едва разобрала:

— Благородная княгиня… София… поклянитесь мне…

Поклясться? О да, я была готова ему поклясться в чем угодно! Нет ничего священнее последней воли великого человека.

— Говорите, герцог… говорите!

— Молю вас… ради всех богов молю… пощадите! Пощадите… мою страну… моих детей…

Он так и сказал: "Моих детей"! Наверное, в тот миг мое лицо выдало мои чувства, и герцог, сделав над собой чудовищное усилие, повторил эту страшную мысль:

— Пощадите их — моих детей! Дочь… и сына!

— Варга пощадить?!! — вырвалось у меня.

— Да, его! И дочь… и мою страну… не дайте ей погибнуть! Молю вас… благородная княгиня!